Я не сразу узнала Турченко. Этот человек больше походил на бродягу, чем на доблестного поисковика-спасателя. Одежда колом, штаны трубами, колени разорваны. Он шел сутулясь, и казалось, что в рюкзаке у него не полтора кило веса, а десятка два кирпичей. Щетина – сантиметровая, глаза мутны, походка твердая, но какая-то однобокая. Он не смотрел по сторонам, только вперед, не отвлекаясь на разные мелочи вроде торчащих голов. Упрямо глядя в одну точку, он прошествовал мимо меня и скрылся в кустах. Чем и поставил меня в затруднительное положение. Идти за ним? А вдруг повернет? Возвращаться обратно? А чего я там не видела? В третий раз любоваться обломками самолета?
Делать нечего – пришлось заняться нелюбимым делом. После краткого отдыха, скопив немного силенок, я встала и полезла в гору. Выберу пышную елочку, натаскаю под юбку лапника и – пропади оно все пропадом...
Дремучая тайга оказалась плотно заселена двуногими. Не тайга, а город какой-то. Гибкая фигура вынырнула из-за полы мохнатой шубки. Пока я решала, что делать, меня повалили в траву, и знакомый голос весело сообщил:
– Проверка паспортного режима! Лапы в гору, ксивы на бочку!
Тут я совсем ошизела. Борька Липкин – живой и невредимый! Охрип, но с чувством юмора по-прежнему в ногу. Я отчаянно замычала, замолотила руками – выражая протест против хамского обращения. Он поставил меня на ноги, отошел и с ухмылкой стал разглядывать. Значит, убивать не собирался. По крайней мере, сразу.
– Это ты? – с ужасом промычала я.
– Это я, – гордо ответил он. – Был, есть и буду быть. Советую присоединиться, Дашок. Мы с тобой таких дел наворочаем – чертям тошно станет!
Бахвалился он, в сущности, напрасно. Внимательно изучив его поближе, я констатировала, что выглядел Борька хуже Турченко. Весь бледный, под глазами синяки в пол-лица. Жилы на висках пульсировали. Голенище порвалось, и сквозь прореху в штанине топорщился грязный бинт вокруг ноги.
– Ты как выжил-то? – спросила я.
Он тяжело вздохнул, наложив на чело тень воспоминаний.
– Я бежал как конь, Дашка. Этот придурок Усольцев шарахнул над головой – я чуть не обделался. Пока он затвор передергивал, а остальные подбегали, я шмальнул в воздух и отвалил куда-то в сторону. Ты бы видела, как я несся, подруга... Я этого засранца, если встречу, точно замочу.
– Уже замочили, – сказала я, – пал Усольцев.
Борька сглотнул.
– Откуда знаешь?
– Видела...
– Расскажи.
Мы сели под дерево, лицом друг к дружке, определив каждому глазу сектор наблюдения, и я начала повествовать. Чистую правду и ничего, кроме правды. Кроме чемоданчика. С моих слов выходило, что я только заглянула в самолет и в ужасе умчалась. Ведь там столько покойников...
– Подожди, – перебил Борька, – не части. В котором часу ты вышла к месту крушения?
– М-м... в шесть, – вспомнила я. – Мужем клянусь, в шесть, Борька. Потому что в шесть-пятнадцать прибежала на озеро (а зачем я прибежала на озеро? Купаться!), а там глянула на часы. А что?
– Я вышел к самолету в шесть ноль-девять, – пристально глядя мне в глаза, пробормотал Липкин. – Я с Боголюбова часы снял, ему уже не нужны.
– Так ты там тоже был? – остолбенела я.
Он медленно кивнул.
– Совершенно верно. Но не нашел ничего утешительного. В шесть-двадцать я вернулся на южный склон оврага и отправился на запад – по обрыву. Глупо сидеть у разбитого корыта, Даш. Я всего лишь хотел осмотреть окрестности.
Итак, с 18-20 начинался досадный пробел. Я быстро прикинула. Чудно как-то вырисовывалось. Ориентировочно в 18-00 я свистнула штуковину. В 18-15 была на озере. В 18-35 произвела выстрел для принудительного открытия сундучка, а в 18-40 на месте авиакатастрофы трижды шарахнули в Усольцева...
– Ты слышал выстрелы? – спросила я.
Борька недоуменно пожал плечами.
– Возможно, мне послышалось... Но, знаешь, я довольно далеко ушел. А лес такой густой, что прочно гасит звуки... Мне не дает покоя твоя история с Турченко. Если это был он, а это вполне мог быть он...
– Мог, – согласилась я. – Но не факт. Если он кокнул Усольцева, а потом сидел в засаде у, как ты говоришь, разбитого корыта, то где тут логика? Зачем он меня преследовал? Если хотел убить, то кто не давал? Если хотел поговорить, то почему не окликнул?
Подумав, Борька признал, что в этом деле, как и раньше, остается много загадочного.
– Нас остается пятеро в этом лесу, – бесстрастно сообщил он, поблескивая глазами. – Пять-ноль, Аргентина – Ямайка. И если кого-то из них, Дашок, пучит от любви к ближнему, включая нас с тобой, то я готов съесть собственную руку. Что-то произошло в их стане, согласись. Раньше двигались толпой, а теперь каждый норовит прошвырнуться по тайге в одиночку. Хотел бы я знать, с какого перепуга их разбросало...
Я не стала выдвигать теорию, что отстать от толпы мог один Турченко, а остальным никто не мешал двигаться дружной ватагой, продолжая терять товарищей. Мне вообще нужно поменьше болтать. Если я буду чесать языком направо и налево, то рано или поздно проболтаюсь про чемоданчик.
Но Липкин все равно не поверил моим словам. По лицу было видно. Однако пытать, вырезая на груди звезды, он пока не спешил. Может, решил подождать, пока сама созрею?
Мы разожгли костер на полянке, и я с обидой в голосе поведала Липкину о непростой судьбе моего спального мешка. Он немедленно оживился.
– Отлично, Дашок. Будем спать в моем мешке.
– Да я лучше на дереве, – отпарировала я.
– Шучу я, Даш, не обращай внимания. Бери мой спальник, располагайся со всеми удобствами. А моя вечная душа неприхотлива – она клубочком свернется, на иголочках...
Пока он возился со своей амуницией, я рассказала ему об истлевших покойниках в зимовье. Борька сразу оживился.
– Оригинально, – заметил он, почесав ухо. – Ты просто создана для обнаружения разного рода уникальных вещей. Удивляюсь, почему ты не стырила груз. Полагаешь, зэки?
– Зэки, – кивнула я. – Причем лежат с сотворения мира.
– Возможно, – подумав, согласился Липкин. – Была на Хананге колония, мы с тобой тогда еще под стол пешком ходили. Ее закрыли году в восьмидесятом – за полной нерентабельностью. Рубили лес на лесосеках, возили в Магалай на ДОК, покуда не приехала комиссия. Вскрыли жуткие злоупотребления, в том числе приписки, и поняли, что показатели – чистый воздух. Там прибыль принципиально невозможна, дороги не позволяют. Короче, руководство дружно пересажали, а зэков перевели куда-то севернее. Представляю, как они вляпались, эти двое. Шли на юг, полагая упереться в жилье. А откуда здесь жилье? До одного Доброволина верст четыреста. А ведь до сих пор, поди, во всесоюзном розыске...
Прежде чем уложить меня спать, Борька вынул из мешка завернутую в туалетную бумагу ополовиненную тушку безымянной птицы, приказав есть и не кривляться. А сам открыл банку с гречневой «крупой», мимоходом заметив, что это последняя, и за две минуты умял.
