– Ладно, заткнись, – сказала я. – Вся твоя трепотня – пустые звуки «му». По спутниковому аппарату разговаривала не женщина.
Борька обиженно надулся. Дескать, вечная история – только замыслишь выгодное дельце, как придет баба и все испортит. Пока он дулся, простуженный Сташевич описал свою часть приключений. У самолета он не был, труп Усольцева не видел и вообще пришел с другой стороны – с юго-западной. От Невзгоды с Усольцевым он не сбегал в отличие от Турченко. Просто обнаружил в один момент, что находится в лесу в гордом одиночестве. Что этому предшествовало, он помнил неотчетливо. Был момент, когда зацепился курткой за сучок, перелезая через поваленное дерево. Была лисья нора, из которой блестели глаза. Густой частокол волчьего лыка, опасный торфяник, поросшая мхом яма, в которую он по неосторожности свалился. Но все это время где-то неподалеку различал голоса спутников. То впереди, то справа. А потом вдруг перестал. Не в привычках Сташевича кричать «ау». Он продолжал идти сквозь ельник, по дороге переждал короткую, но бурную грозу, а когда вышел из темного леса в светлый, то понял, что произошло одно из двух: либо он сам потерялся, либо ЕГО «потеряли»...
– Усольцев не приставал к тебе с вопросами? – спросил Турченко.
– Еще как, – оживился Сташевич. – И меня поймать пытался, детектив хренов. Он информацией владеет на любой вкус – даром, что ли, пасется при республиканском оперативном штабе? Но я ему не дал порезвиться. Я прекрасно помню, зачем в августе в Таманган доставляли аэромобильный госпиталь – сам же его и доукомплектовывал.
– Ты врач? – удивилась я.
– Я грузчик, мэм, – с достоинством ответил Сташевич. – Но я знаю, сколько гектаров китайцев приходится на полезную площадь Сибири; сколько детей у командира поисковиков в Тамангане; какова допустимая концентрация углекислого газа в атмосфере; почему волки не оглядываются и сколько наших погибло при эвакуации жителей поселка Каргыт, окруженного горящей тайгой. Об этом не писали и не показывали по ящику. Это в Москве поднимают вой по каждому горящему торфянику – мол, надо же, задымленность... А у нас сие в порядке вещей – такая задымленность, что люди пачками гибнут. И никому не интересно. А еще я знаю, как с двадцати шагов пробить человеку ножом яремную вену, – добавил Сташевич немного не в тему, но с гордостью.
– Ха, – сказал Борька. – Охотно бы с тобой перекинулся. Я тоже с двадцати шагов щепку разбиваю.
Наступила тишина. Где-то крикнул филин, растревожив сонных обывателей леса. Птица пересела с ветки на ветку, кто-то пробежал по стволу...
– Выходит, Усольцев с Невзгодой остались вдвоем, – как бы сам про себя зловеще бурчал Борька. – Хм, ну что ж. Это кое о чем говорит, не правда ли, коллеги?
Я не могла избавиться от неприятного ощущения, что Борька Липкин решил восстановить историческую справедливость. Он целенаправленно и мстительно топил Невзгоду – ровно так же, как она, тасуя факты и измышления, топила его. Окружающие не могли этого не заметить.
– Попалась Невзгода, – скептически хмыкнул Сташевич.
– Конкретно, – согласился Борька. – Где двое, там и труп.
– А кто же тогда идет по лесу? – вдруг вполголоса заметил Турченко, и все замерли, как парализованные.
«Китайский перебежчик», – подумала я. Заблудился.
Человек шел с юга. Оттуда ухал филин и стучали лапки по стволу – верный повод насторожиться. Но мы его проигнорировали. Но теперь бурелом хрустел просто неприлично – кто-то брел на свет, словно переросший мотылек с обломанными крыльями.
Борька и Сташевич опомнились одновременно. Переглянувшись, подняли стволы и стали расходиться. На поляне остались я и Турченко. Очень мило.
– Я, кажется, догадываюсь, кто это, – равнодушно сообщил он.
Я, кажется, тоже. Китайский перебежчик.
Когда из кустов появилась Невзгода, Турченко не выдержал и захихикал с каким-то параноидным надрывом. Посмотреть там, конечно, было на что. Зрелище бесподобное. Вы когда-нибудь видели лешего (или лешую, как ее там)?
– Доброй ночки, госпожа Штыкман, целую лапку, – с заметным разочарованием поздоровался Липкин.
– Она не Штыкман, она Невзгода, – напомнил Сташевич.
– Скорее приблуда, – внес поправку Турченко.
Тут уж и я не выдержала – захохотала как подорванная.
– Ну-ну, смейтесь, смейтесь, – проворчала Невзгода, с кряхтением садясь у костра. Вытянув руки, она стала греть их над пламенем. Если эти опухшие конечности, густо вымазанные зеленью, собрался целовать Липкин, я бы с удовольствием посмотрела.
Она вся, с ног до головы, была уделана грязно-зеленым мхом. Похоже, девочка хорошо упала и долго катилась. Щеки обвисли. В потухших глазах не было ни злости, ни решимости, только усталость да познание истины, что мир – полная хренота. С этой верой она и пришла к нам – сдаваться на милость.
– Поесть дайте, ироды... Сутки ж не ела... – прошептала она, не отрывая глаз от костра.
– Я понимаю, мадам, вы питались исключительно «Орбитом», – встрепенулся Борька. – Вам как накрыть – с сопроводительным коньячком или без? Не знаю, как у вас, мадам, но у нас на Колыме принято к чужому столу приходить со своим угощением. Вот берите пример с господина Сташевича...
– Слушай, артист погорелого театра, перестань изгаляться, – перебила я. – Перед тобой больная голодная женщина, ты пытался за ней приударить, помнишь? А ну, давайте, мужики, у кого чего не съедено...
* * *
Она не говорила – нашептывала. Самолет она не видела, про Усольцева не знала. Пару раз ей чудилось тарахтение вертолета – на звук и шла. Лейтмотив повествования Невзгоды сводился к следующему: «Это не Сташевич потерялся, пусть не свистит, это Я потерялась!» По ее мнению, дело происходило так. К утру четверга их осталось только трое: Люба, Усольцев и Сташевич. Поначалу двигались цепочкой, Люба замыкала. Когда пошли торфяники и бурелом, они растянулись в шеренгу – каждый сам выбирал дорогу. Обычно осторожная, в этот день Любаша дала промашку: не заметила коряжину под ворохом прелой листвы и упала, подвернув голень. Кость осталась целой, но боль ниже колена была такой, что слезы брызнули из глаз. Кожу рассекло, нога вокруг ранки посинела. Пришлось остановиться и обработать повреждение перекисью. О помощи она никого не просила, в чем и заключалась ее ошибка. Товарищи ушли вперед – в этом не было ничего странного: на опасных участках внимание концентрируется, человек сосредоточен на своем, он напряжен и не видит, что происходит рядом. Люба ковыляла на север, догоняя своих. Началась гроза – ливень хлынул яростно и густо. Тут она и почувствовала себя в полном дерьме. Дороги нет, спрятаться негде. Плюс новое падение – поскользнулась на сыром мху и скатилась в овраг. Пыталась выбраться на четвереньках, но снова сорвалась: нелегко передвигаться по пересеченной местности, когда по спине хлещет, словно розгами. Она поняла, что это бог ее наказал. Свернулась клубочком и лежала, пока не кончился дождь. Только крепкий организм да занятия аутотренингом не дали ей загнуться. Когда закончилась гроза, никого из своих она уже не нашла. А потом начались мучения посильнее каторжных. На ходьбе ушиб не отражался, но прикосновение к ране любого предмета рождало дикую боль. На болотистом участке она застряла. Напрямик не пошла, долго искала обходную дорогу. В результате к первому оврагу, рассекающему долину от Хананги до кряжа, она вышла лишь к половине четвертого дня, а к шести добрела до третьей расщелины, где и упала замертво, не найдя в себе сил совершить подвиг...
