– Съешь скорее!
Но я не могла… Мне было неудобно одной есть, казалось, все
на меня смотрят. Так и сидела как дура, зажав пирожок в руке. Но тут появилась
еще одна пара.
Хозяева дома. Высокая женщина в длинном серебристом платье и
мужчина в черном костюме с галстуком-бабочкой.
– О, Марет, ты, как всегда, неподражаема! –
неискренне, как мне показалось, воскликнула женщина в ярко-малиновом
платье. – Эти серебристые тона…
– Но ведь мы встречаем год зайца, просто серый все-таки
скучноватый цвет для праздника, согласитесь! – с едва заметным акцентом
проговорила Марет.
– Но, кажется, это будет год синего зайца! –
засмеялся кто-то.
– Синий заяц? – в притворном ужасе произнес
Виталий Витальевич. – В нашем советском обществе нет места
формалистическим вывертам, где вы видали синих зайцев? Нет, товарищи, надо быть
ближе к природе, ближе к нашей социалистической действительности!
Он, конечно, придуривался, я сразу поняла. Видно, кого-то
передразнивал.
– Никита, это и есть твоя девушка? – обратила на
меня внимание великолепная Марет. – Что ж ты нас не познакомишь?
Здравствуйте, Таня! – Она протянула мне руку с роскошным серебристым
маникюром, а я с перепугу сунула ей руку, в которой был зажат пирожок, пирожок
упал, на лице Марет промелькнула слегка брезгливая улыбка, меня бросило в жар,
но Никита Алексеевич сразу пришел мне на помощь.
– Таня умирает с голоду, я сунул ей пирожок, а она
стесняется, давайте наконец сядем за стол и проводим старый год, уже без
двадцати двенадцать, между прочим! – Он поднял пирожок и отнес собаке. Та
лениво повела носом и, не поднимая головы, приоткрыла пасть.
Раз – и нет пирожка!
Все стали рассаживаться. Никита Алексеевич обнял меня за
плечи и усадил рядом с собой.
– Девочка моя, я так счастлив, что ты здесь, со мной…
– Я тоже, – прошептала я.
Он наливал мне вино, накладывал что-то на тарелку.
– Ешь, не стесняйся, но помни, что потом еще будет
потрясающий гусь. Любишь гуся?
– Наверное, я не знаю…
Телевизора не было. Интересно, как они узнают, что уже Новый
год?
Вдруг раздался бой часов, но не кремлевских, а старинных
напольных, что стояли в углу. Очень красивый бой, я никогда такого не слышала.
Вот тут все вскочили, стали чокаться, поздравляться, а
Никита Алексеевич сказал тихо:
– Таня, давай выпьем за нас, глядя в глаза. И не надо
стесняться! – Он смотрел на меня, и в его невозможных глазах отражалась
любовь.. Или мне так хотелось? Но я ее там видела и была счастлива… Однако это
продолжалось недолго. Они, наевшись и выпив немножко, завели разговор о
политике, и буквально через десять минут началась свара. Одни говорили, что
верят Горбачеву, а другие, что нет. Кто-то кричал, что вся эта перестройка и
гласность затеяны только для того, чтобы выявить наиболее опасные тенденции в
обществе, а как выявят, так опять кислород перекроют еще хуже прежнего, так
гайки закрутят, что только держись, поэтому ни в коем случае нельзя
расслабляться, вон в Китае тоже когда-то объявили, пусть расцветают все цветы,
а потом Такое началось и вообще.
– Да ты пойми, чудак-человек. – схватив кого-то за
грудки, горячился Никита Алексеевич, – все это только отчасти связано с
идеологией, а главное – экономика, мы дошли до ручки, дальше уже ехать некуда,
да и оружием бряцать тоже опасно стало… Ни этой поблажкой, пусть временной,
надо воспользоваться, чтобы стребовать с властей как можно больше свобод, потом
отнять их все разом вряд ли кто посмеет…
– Нет, это ты чудак! Они посмеют! Еще как посмеют!
Посмели же ввести войска в Прагу, не задумались!
– Время уже другое, почти двадцать лет прошло!
– Да в совке всегда одно время – совковое!
И все в таком роде. Не то чтобы мне было наплевать на все,
что творилось в нашей стране, нет, конечно, но в Новый год, когда мой любимый,
совершенно забыв обо мне, горячо отстаивал свою веру в Горбачева и его
перестройку, я пришла в отчаяние И все думала, как бы так невзначай обратить на
себя внимание, может, он все-таки вспомнит, что сам выписал меня из Москвы.
А зачем, спрашивается? Но ничего умного в голову не
приходило. Хотелось мне, конечно, повести себя как Танька с улицы Углежжения,
топнуть ногой, стукнуть по столу, выругаться матом, но я понимала, что это –
конец.
И тогда я тихонько отползла от стола, ушла в смежную
комнату, где стояла елка, и прилегла на красивый светло-бежевый диванчик. Я
вдруг страшно устала, как будто из меня выпустили воздух Ничего, полежу
немножко и оклемаюсь. А в столовой продолжали гомонить на политические темы. Черт
бы вас всех побрал, и зачем я сюда приперлась из самой Москвы? Я закрыла глаза
и тут же заснула. Проснулась как от толчка и сразу услышала какой-то разговор.
Два женских голоса. Видимо, эти женщины сидели в креслах недалеко от моего
диванчика.
Они говорили вполголоса, но я слышала каждое слово.
– Кошмар какой-то, весь праздник испортили своей
политикой, так я и знала! Сейчас вообще невозможно стало встречаться со
знакомыми. Чуть что, кто-то лезет в бутылку! Наверное, лучше было бы просто
лечь спать у себя дома.
– Вот Никитина нимфетка так и поступила.
Я насторожилась, хотя понятия не имела, что такое
«нимфетка».
– Ну, ты не права, она вполне половозрелая особь,
только, по-видимому, мало тронутая цивилизацией. И зачем он ее сюда привез?
– Ну, это более или менее понятно зачем. Она
свеженькая, аппетитная. А Ник стареет, раньше ему нравились зрелые женщины, с
шиком, а эта пейзаночка…
Так, еще одно незнакомое и довольно противное слово…
– А все-таки странно, что он не уехал на Новый год в
Москву.
– Что ж тут странного? В Москве пришлось бы встречать
Новый год с семьей, а он, по-моему, свою Валентину едва терпит уже.
– Но и на юную подружку тоже наплевал в политическом
запале. Боюсь, если дело и дальше так пойдет, наши мужики скоро станут
импотентами на почве политики. Кстати, тебе не кажется, что Марет сделала
подтяжку? Уж больно хорошо выглядит!
– Просто у нее новый любовник, ты не знала?
– Понятия не имела! А кто?
– Не знаю, он не из нашего круга, но я их видела в
Питере, в «Астории». Картина была вполне недвусмысленная, особенно зная
привычки Марет. Ой, сейчас будет гусь, этого я пропустить не хочу ни за какие
блага мира!
– А давай девочку разбудим, жалко ее, пусть хоть гуся
попробует!
– Нет, надо сказать Никите, пусть разбудит ее сам, а то
ей обидно будет, бедолажке.
Оттого, что эти две чужие тетки меня пожалели, мне
захотелось просто завыть в голос! Но я сдержалась, решила подождать, что будет.
Бабы ушли к столу, и буквально через минуту к моему дивану кинулся Никита
Алексеевич. Он встал на колени и поцеловал мне руку.
