Мамка тогда задумалась, а тетя Валя и говорит:
– Тома, хочешь, оставь Таньку со мной, я ее не обижу, а
ты устроишь свою жизнь, может, мужа найдешь, ты ж еще молодая!
Но мамка ни в какую!
– Нет, тетя Валя, хватит уж нам врозь жить, она ж мне
дочура родная, вот пускай с матерью и живет. Кто лучше матери для ребенка?
– Тогда, Тома, дам я тебе адрес своей подружки, она в
Бердянске живет, на Азовском море, климат там хороший, будет Танька в море
купаться, на солнышке греться.
А работу ты найдешь, там несколько заводов есть, подружка
моя тебе на первых порах поможет, она хорошая женщина, мы с ней в медучилище
вместе учились…
Но мать не захотела в Бердянск, у нее были другие планы. В
Воркуту мы вернулись, но ненадолго. Мать уволилась с работы, собрала вещи, и мы
уехали. В Москву!
Моему восторгу не было предела, еще бы, ведь в Москве живет
дядя Яша! Но разве я могла себе представить, какая она огромная, эта Москва!
Сейчас я даже вообразить не могу, на что мать рассчитывала, собираясь туда? У
нее там практически никого не было. Но ее это не пугало, или она виду не
подавала…
Короче, в Москве она сняла комнатушку у старухи, сын которой
работал с ней в Воркуте, он и дал адрес своей матери и записку написал к ней.
Старуха странная оказалась, я таких прежде никогда не видывала.
Вот она как раз была дама, из бывших. Звали ее Агния
Васильевна, ее дед был жутко богатым купцом, отец известным музыкантом, а она
сама тогда вышла замуж за партийца из морячков, в тридцать седьмом году его
посадили, ну и ее заодно, как тогда водилось, а сынишку в детдом отправили.
Просидела она много лет, потом в ссылке жила, но ее сестра в свое время
мальчонку сумела из детдома выдрать и сама воспитала, так что тетка ему роднее
матери была. Потом она вернулась, комнату ей выхлопотали, они с сестрой
съехались в двухкомнатную квартиру на улице Строителей, в красных домах, но
сестра вскорости померла. А сын Агнии Васильевны почему-то жил в Воркуте, он там
инженером на комбинате «Воркута-уголь» работал.
Старуха вообще-то не хотела комнату сдавать, но, видно, не
могла сыну перечить. Так мы у нее и поселились. Сейчас я понимаю, она неплохая
была, а тогда до печенок меня достала, все хотела хорошие манеры привить… И как
она по лагерям их не растеряла, эти манеры, даже странно. Один раз так мне
надоела, что я ее по старой памяти матом послала, думала, она окочурится, но не
тут-то было! Она, правда, побледнела, а потом как топнет ногой! Как сама меня
трехэтажным матом обложит! И еще по морде съездила, правда, не больно.
– Если ты еще раз пасть свою грязную откроешь, я вам
сразу от квартиры откажу! Довольно я в своей жизни грязи наслушалась и
навидалась, чтобы еще в моем собственном доме эту грязь терпеть! И запомни,
какую бы пакость ты ни сделала, я всегда сумею ответить и дать сдачи! Поняла?
И я поняла! Я все поняла! Больше никогда при ней рта не
раскрывала, а еще поняла, что внутри она железная, потому и вынесла все, не
сломалась. Больше у нас с ней проблем не было. Прожили мы у нее почти два года.
Мать устроилась на завод «Калибр», работать она умела и вскоре вышла в
передовики… А еще на нее глаз положил ихний какой-то профсоюзный деятель, ив
результате ей дали комнату в коммунальной квартире, большую, светлую, а соседей
всего двое было. С Агнией Васильевной как с родной прощались. Мне жалко было от
нее уезжать, у нее в комнате столько всяких интересных штучек было… Ну и книг,
конечно, много. Я ведь тем временем в школу пошла и хорошо училась, на одни
пятерки, мать, знаете, как мной гордилась? Все приговаривала: «Дурак твой
папка, шалается где-то по свету, а не знает, какая у него дочура растет».
Мы с ней неплохо жили, правда, к ней стал ходить тот
профсоюзный деятель, который комнату выхлопотал… Если днем, в выходные, мне
денег на кино давали и на мороженое, а если иногда на ночь оставался – ширму
ставили. А за ширмой все равно слышно… Он так противно пыхтел, я все думала,
как мать с ним может… По утрам она от меня глаза прятала, а я не осуждала, я
жалела ее. Потом наша соседка, старушка, померла от воспаления легких и в ее
комнату вселили новую жиличку, Милочка ее звали, Людмила Ивановна. Очень ей имя
это шло – Милочка. Она такая милая была и по профессии, угадайте, кто? Ну,
конечно, геолог! Ей было тогда лет тридцать пять, как мне сейчас. Худенькая,
некрасивая, в очках, одевалась кое-как, но доброты была сказочной!
Соседки, мать моя и тетя Зина, встретили ее не очень
приветливо, помню, тетя Зина матери сказала:
– Oxх, Тома, намучаемся мы с этой очкастой, неряха она,
по всему видать, небось места общего пользования мыть не умеет, западло ей.
Видала, сколько книжек навезла? Такие, с книжками, они завсегда грязнули те
еще!
Мать только скорбно кивала в знак согласия. Сама она
чистоплотная была, каждую свободную минуту что-то скребла, чистила, крахмалила.
Это, надо сказать, она не в бабку… Той не до чистоты было с ее хозяйством. Но и
Милочка, надо заметить, оказалась тоже чистюлей.
Зина хотела после ее уборки к чему-то придраться, но не
смогла. А вскоре Милочка с матерью сдружились, и, когда материн профсоюзник на
ночь оставался, она брала меня ночевать к себе. И очень меня любила. Стала
книжки давать и даже в театр водила. Ох, как мне в театре понравилось! Первый
раз мы «Аленький цветочек» смотрели. Я хлопала как бешеная, а когда все
кончилось, разревелась. Милочка испугалась: ты чего, Таня, плачешь? А я реву
белугой. И она все поняла без слов.
– Не плачь, мы с тобой еще в театр пойдем, не горюй, а
захочешь, сама сможешь в театре работать, когда вырастешь!
И повела меня не домой, а в кафе-мороженое на улице
Горького, которое называлось «Север». Я там первый раз в жизни ела мороженое из
вазочки, вот сколько лет прошло, я это мороженое помню, оно было
шоколадно-сливочное, не два шарика, а один большой двухцветный, жидким шоколадом
политый да еще орешками присыпанный! Тут мои слезы высохли, так было вкусно!
И полюбила я тогда Милочку на всю жизнь. Сколько проживу,
буду ее помнить, много она мне хорошего сделала, только ее собственная жизнь
была несчастливой и короткой. Погибла она в горах… Я по ней убивалась как по
самой родной, даже когда мать моя померла, так не убивалась… Это она, Милочка,
мне все про женский организм объяснила, поэтому я и не испугалась, когда
месячные пришли, а то у нас в классе одна девочка с перепугу чуть руки на себя
не наложила, в то время ведь не трындели на каждом шагу про прокладки и
критические дни, тогда все этого стеснялись. И вообще, с Милочкой обо всем
можно было говорить, все рассказать… Я ей и про дядю Яшу рассказала, хоть и
понимала своим детским умишком, что это смешно. А она не смеялась. Я так
надеялась, что она его знает, тоже ведь геолог, но… Она спросила фамилию, а что
я могла сказать?
– Ничего, Таня, не огорчайся, я теперь буду всегда
помнить, что нам нужен Яков Моисеевич, как услышу про такого, побегу на него
смотреть, если увижу черные волосы и рыжую бороду, я его за эту бороду схвачу и
к тебе приволоку. Вот только что ты с ним делать будешь, а?
