– Возможно, помощь к нам придет с другой стороны. Мой друг – Черная Маска – на свободе. Но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки.
– Ты уверен, что на него можно положиться? – спросил Спокойный.
– Да. Он наверняка уже здесь, – сказал я.
– Осталось полтора часа. Давайте уступим наши места тем, кто нуждается в отдыхе.
Спокойный направился к выходу, остальные последовали его примеру. Охранник, заметив какое-то движение в клетке, дал длинную очередь поверх голов. Пули зацокали по прутьям решетки. Вскоре все стихло.
Прошло не меньше двух часов. За нами никто не приходил. Охранявшая нас тройка засела в колизее всерьез и надолго – в задачу ее входило бдить до рассвета, не иначе. Это осложняло ситуацию. С первыми лучами солнца бандиты будут здесь – в количестве никак не меньше десяти-пятнадцати человек. Тогда нам придется туго и наши мечты о скором освобождении рассеются, как утренний туман. Где же Садовский? Если мой друг вновь попал в лапы террористов, что вполне возможно, то он, а следовательно, и все мы – обречены.
Мигель де Унамуно как-то сказал: «Не что иное, как открытие смерти приводит нас к Богу». Эта мысль казалась мне слишком простой и очевидной, чтобы подвергать ее сомнению и отрицать связь между смертностью человека и божьим промыслом. Как бы то ни было, смерть в деле веры не последняя союзница Бога, даже если предположить, что она – выдумка дьявола, одно из наиболее важных последствий отчуждения мира от Бога. «И заповедал Господь Бог, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть, а от древа познания добра и зла не ешь от него: ибо в день, в который ты вкусишь от него, смертию умрешь». И это сказал Он, для Которого человеческая свобода прозрачна и все, что случится после грехопадения, существует предвечно. Да, Бог не сотворил смерти, но «создал человека для нетления и соделал его образом вечного бытия своего». Однако что такое религия без угрозы небытия? И что такое смертный человек перед лицом Бога, как не абсолютно зависимый элемент мироздания? Где свобода, если человек смертен? Человек принуждаем к вере неизбежностью смерти. Иные философы и богословы, те, кого я называю адвокатами Бога, склонны считать смерть чуть ли не благодеянием Бога, избавляющим человека от земных мук и «дурной бесконечности». Но и в этом благодеянии нет места для человеческой свободы, для непринудительного выбора. Есть только арена борьбы, панкратион, где человек может противостоять как Богу, так и дьяволу, крохотный островок для бунта и отчаяния. Более тонкие адвокаты Бога утверждают: спасутся все. Но этого не утверждает сам Бог. Кому верить?
– Ты веришь, что когда-нибудь умрешь? – спросил я у Игнатия. Нас никто не слышал. Точнее, к нам никто не прислушивался: Даша дремала, Спокойный медитировал, остальные не понимали по-русски.
– Не могу ответить однозначно. Все в руках божьих. «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся, вдруг, во мгновение ока, при последней трубе».
– Я всегда недоумевал, как и почему во мне уживаются две уверенности, в общем, взаимоисключающие одна другую: во-первых, что я смертен и когда-нибудь умру и, во-вторых, что я бессмертен и не умру никогда.
– Чаю воскресения из мертвых к жизни будущего века. Человек никогда не смирится с тем, что он когда-нибудь умрет.
– Тогда отчего люди верующие не хотят и боятся умирать? Это ведь так замечательно – лег и умер. Почему они не спешат узреть Бога? Не торопятся встретиться с ним? Скажи, Игнатий, есть Бог или нет его?
– А ты как думаешь? – спросил протоиерей.
– А черт его знает. Да, вот оно. Неизвестность. А смог бы ты, к примеру, любить Бога, если бы он не обещал тебе ни жизни вечной, ничего? Если бы сказал: умри за веру, и будет стоять Царство Божие, но без тебя?
– Возможно, так и будет. Не думаю, что я достоин предстать пред его очи. Но мы опять возвращаемся к разговору о гарантиях. Гарантии может дать только похоронная контора. Мы все действительно умрем. Но кто-то воскреснет. «Ибо если мы соединены с Ним подобием смерти Его, то должны быть соединены и подобием воскресения».
– Все это лишь предположения. Нам мало получить доказательства жизни вечной, но необходимо, чтобы мир, в котором мы живем, был устроен на справедливых началах. Ты помнишь, что сказал по этому поводу Пушкин? Нет правды на земле, но правды нет и выше...
– Это, кажется, Сальери.
– Или станционный смотритель. Да...
Один из охранников, опершись руками о ствол пулемета, пристроился на скамейке покемарить. Пулеметчик на гребне трибуны курил сигарету за сигаретой. Третий бандит наматывал круги по внешнему периметру панкратиона. В небе постепенно гасли звезды. Приближался рассвет. Никогда рассвет не ассоциировался у меня со смертью.
– Я снова и опять и все о том же.
– О чем? – спросил Игнатий, наблюдая за тем, как бандит справляет малую нужду. По-видимому, он раздумывал, подходящий сейчас момент для нападения на него или не очень и что из всего этого может выйти.
– Когда человек остается один на один со смертью, ему не остается ничего другого, как выдумать того, кто бы избавил его от нее. А что если Бог – всего лишь наша великая и неутолимая потребность в Боге?
– Бог все же есть. Но есть ли он для нас? Мне кажется, все задают себе этот вопрос. От него невозможно уйти, если быть до конца честным. Ведь не зря же ты вспомнил о Боге именно сейчас.
– Да, я стараюсь думать о нем. Иначе можно просто сойти с ума.
– Для этого и нужен Бог.
– Но он ведь не такой, каким мы его себе представляем.
– Бог есть свет.
– Что же тогда тьма, откуда она?
– От дьявола.
– А дьявол откуда? Я склоняюсь к мысли о несотворенной природе зла, о его предвечности. Ведь Сатана – бывший ангел света, первый помощник Бога. Если до него не было зла, то что заставило его востать против Бога? Если зла не было вообще, откуда оно в Сатане? Получается, зло до него было обезличено, он стал лишь его олицетворением. Как ты отвечаешь на этот вопрос?
– Никак не отвечаю. Я не знаю, как на него ответить...
Вдруг я услышал едва различимый звук, отдаленно напоминающий шум дождя, еще робкого, моросящего как бы исподволь. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: это не дождь барабанит по газетному листу, это капли крови – пулеметчик с перерезанным горлом лежал ничком, навалившись грудью на перила ограждения. Тут же что-то чавкнуло, и охранник, наматывавший круги, свалился под столик судейской коллегии. Его напарник продолжал мирно спать, опершись об автомат Никонова. Уже почти рассвело, и я хорошо видел, как метнувшаяся к нему тень ударом приклада едва не вышибла беспечному часовому мозги.
Это был Садовский. Сверху его прикрывал устрашающего вида чеченец, в котором я без труда узнал «непримиримого воина ислама» Лему.
Мой друг взломал ограждение и «распечатал» панкратион. Заложники встрепенулись и, еще не веря в свое спасение, подались к выходу. Оказалось, почти никто не спал: находясь между сном и явью, между надеждой и кошмаром действительности, люди терпеливо ожидали своей участи и всю ночь бдили. В любой момент любой из этих несчастных мог оказаться в расстрельной пятерке. Вряд ли кто-то узнал бы в них вчерашних пресыщенных негодяев, жаждущих крови и развлечений – сильные мира сего выглядели жалкими и напуганными.
