Дом и хозяйство отстроил ее отец на месте пепелища дома предков. В годы войны на этом рубеже остановили немцев, стремившихся подмять под себя весь Кавказ и выйти к бакинским нефтепромыслам.
Вернувшись с войны, он год за годом обустраивал свой быт по собственному плану и в соответствии со своими представлениями о достойной жизни. Юлькин дед войну закончил в Восточной Пруссии, где собственными глазами видел ухоженные дома немецких бюргеров. На родине он попытался приблизиться к недостижимому образцу. Но построить бюргерский особняк при советском строе было невозможно. То и дело на стройку закатывал какой-нибудь начальник с метром в руке и начинал тщательно подсчитывать то размер веранды, то общую площадь. Потом он начинал уныло зудеть, что многие советские люди живут в бараках, что надо строить заводы, поднимать народное хозяйство и вообще нечего разводить частнособственнические настроения. Тогда Юлькин дед удалялся в недостроенный дом, а оттуда уже выходил в военном френче с полным иконостасом орденов и медалей. На правой стороне пестрели красные и желтые нашивки, обозначающие два легких и два тяжелых ранения.
Багровея и звеня наградами, дед наступал на чиновника и не стеснялся в выражениях:
– Ты, сучий потрох, будешь боевому офицеру указывать, какой глубины подвал копать? Будешь решать, строить или не строить мне мансарду?.. Да этот орден мне лично маршал Рокоссовский к гимнастерке прикручивал. И он не спрашивал, какой глубины мои солдаты окопы рыли, чтобы плацдарм за Вислой удержать.
Чиновник, испуганный гневной отповедью ветерана и еще больше упоминанием громкой фамилии славного военачальника, убирался от греха подальше. А дед упорно вел свое строительство до самой смерти.
Дом обрастал хозяйственными постройками, в саду появлялись невиданные сорта яблонь, вдоль дорожек, посыпанных гравием, росли кусты декоративного можжевельника. Но всем этим можно было удивить сограждан в теперь уже далекие пятидесятые или восьмидесятые годы прошлого века. В новые времена на улице выросли особняки покруче. Дворцы из красного кирпича громоздились, словно средневековые замки. Но и среди них дом старого солдата не терял своей привлекательности. Дед строил основательно, с любовью. Любое сооружение, возведенное на совесть, стоит долго и с годами только увеличивается в цене.
Умер старик незадолго до начала перестройки, успев отпраздновать юбилей Дня Победы. Возле пруда с карпами, как только теплело, дед ставил армейскую палатку, которую почему-то называл балаганом. Там, под брезентовым пологом, он ночевал и устраивал послеобеденную дрему. Так продолжалось до наступления холодов.
Дочь терпеливо сносила эту старческую причуду, а дед ничего не объяснял. Лишь незадолго до смерти он рассказал, как его завалило землей и бревнами в блиндаже. Заживо погребенный, он провел под завалом несколько суток. За это время линия фронта неоднократно перемещалась. Когда он, содрав до костей пальцы, выбрался наружу через вырытый лаз, советские войска перешли в контратаку, так что выбрался он уже на освобожденной территории, а следовательно, по глубокомысленному заключению офицеров особого отдела, в плену не был и в дополнительной проверке не нуждался. С той поры он и страдал средней формы клаустрофобией,
[3]
болезнью не слишком заметной для посторонних, но изнурительной для больного.
После смерти старика дом ветшал. Так и не вышедшая замуж тетя Вера старалась держать хозяйство на надлежащем уровне, однако с годами делать это было все труднее. Сил у женщины хватало только на сад и огород.
Вот в эту тихую заводь и направлялся младший сержант воздушно-десантных войск Жора Плескачев, имевший самые серьезные намерения относительно племянницы хозяйки дома на окраине Моздока.
Тетю Веру младший сержант увидел, открывая калитку. Женщина сидела на крыльце дома, вылущивая из сухих стручков фасоль. Фасолины со звоном падали в алюминиевую миску у ее ног.
Плескачев знал, что тетушка приторговывает на рынке тем, что удалось вырастить на огороде. В нынешние трудные времена каждая копейка была подспорьем.
Вместе со скрипом калитки Жора весело крикнул:
– Здорово, тетя Вера! Гостей принимаешь?
Когда женщина подняла глаза, обведенные полукружьями синевы, Плескачев понял: что-то произошло. Взгляд у хозяйки дома был затравленный, словно она чего-то боялась. Всплеснув ладонями, тетя Вера вскочила, опрокинула миску с фасолью и, сделав несколько шагов навстречу, остановилась.
– Здравствуй, Георгий, – почти официально сказала она.
– А где Юлька? Почему она так долго не писала? – осматриваясь, спросил Плескачев.
В последнее время письма от девушки не приходили. По молодости лет Плескачев хотел было разобидеться, но потом трезво рассудил, что так себя вести может только желторотый птенец, не знающий жизни. А настоящий мужик должен за свое счастье бороться и, если надо, даже драться.
Вместо ответа тетя Вера горестно вздохнула, стряхнула с ладоней прилипший мусор, после чего отворила дверь:
– Пойдем в дом, Георгий. Нехорошо гостя на пороге держать.
Хозяйка дома заметно осунулась, побледнела и очень сильно постарела. Плескачеву показалось, что тетя Вера даже ростом стала меньше. От шустрой женщины, успевавшей делать несколько дел одновременно, не осталось и следа. Теперь перед ним была утомленная жизнью старуха, передвигающаяся шаркающей походкой. Тем не менее он и глазом не успел моргнуть, как хозяйка накрыла стол, застеленный ветхой клеенкой с изображением аляповатых цветов. На стол она поставила бутылку «Гжелки» и две стопки с золотыми ободками по краям.
– Юлька-то где? – предчувствуя беду, повторил вопрос Плескачев.
Разливая водку по стопкам, женщина ответила тусклым надтреснутым голосом:
– В больничке наша Юлечка. Увезли ее, родимую, в Москву.
От волнения у гостя пересохло в горле. Плескачев слишком долго ждал этой встречи, и новость подействовала на него ошеломляюще.
– Что случилось? – спросил он.
Тетя Вера довольно долго молчала, собираясь с силами для рассказа. В уголках ее глаз скопились слезы, которые она непроизвольно смахивала рукой. Наконец она заговорила:
– Юлька прежнюю работу бросила. Устроилась на аэродроме работать. Там и зарплата повыше, и платят без задержек. А так что, цельный день на улочке топчешься с этим мороженым. Пьянчуги разные пристают. Не работа, а одно наказание.
Стараясь не пропустить ни единого слова, Плескачев уточнил:
– В аэропорту место получила?
– Нет. У ваших, военных, – посмотрев с невольным укором на гостя, ответила тетя Вера.
Моздокский военный аэродром, бывший крупнейшей авиабазой на всем Кавказе, младший сержант Плескачев хорошо знал. Тут базировалась и штурмовая авиация, и вертолетные соединения. Но, кроме всего прочего, Моздокский аэродром был крупнейшим перевалочным пунктом на пути в Чечню. Сюда прибывали грузы, личный состав частей, принимающих участие в «контртеррористической операции». Кроме того, аэродром был крупнейшим работодателем для местного населения, страдающего от безработицы и безденежья.
