— Вот и я говорю, она слишком хорошо готовит!
Они говорили так, будто Эллы не было в комнате. В общем-то
ее все в конторе любили, но она давно научилась быть незаметной. Никогда не
кричала, не выходила из себя, не вступала в шумные дискуссии, а тихо делала
свое дело. Она работала юристом в литературном агентстве «Персефона». Название
его было составлено из первых букв фамилий организаторов — Перельман, Серов и
Фонякова. Перельман уже три года как умер, Фонякова вышла замуж и переехала в
Петербург, и Валерий Яковлевич Серов теперь единолично владел агентством. Эллу
всегда удивляло, неужели никто из создателей фирмы не знает, что Персефона
кроме всего прочего была богиней царства мертвых, супругой Аида? Но, судя по
Валерию Яковлевичу (остальных она не знала), они ничего не смыслили в
мифологии. Впрочем, Персефона была наряду со своей матерью Деметрой еще и
богиней плодородия и земледелия, — вероятно, поэтому агентство, в общем,
процветало. Валерий Яковлевич был неплохой человек, весьма посредственный
юрист, но зато умел прошибать лбом стены и имел организаторские способности. Он
быстро понял: миловидная, хоть и полная, женщина незаменимый работник — и очень
ее ценил. Если он слышал, что Леля уж чересчур нападает на Эллу Борисовну, он
стучал кулаком по столу и непререкаемо заявлял:
— Елена, запомни раз и навсегда — никто не знает, какая
у тебя будет фигура, когда ты доживешь до лет Эллы Борисовны.
Поначалу Элла обижалась, вспыхивала, глотала подступавшие
слезы, но вскоре поняла: он вовсе не хотел ее обидеть, просто Валерий Яковлевич
принадлежит к мужчинам, для которых двадцатипятилетняя женщина уже, как писал
кто-то из классиков, «не совсем свежая Фиделька», а тридцатипятилетняя и вовсе безнадежная
старуха. А поскольку он совсем ей не нравился как мужчина, это перестало ее
задевать. Он начальник, и неплохой в общем-то, и вроде даже не дает ее в
обиду.., пусть…
Она вообще не была обидчива и по-настоящему обиделась всего
один раз в жизни — на свою мать, которая поначалу еще навещала изредка дочь, а
потом уехала за границу и сгинула.
Отец спился, бабушка Антонина Сократовна с горя слегла,
когда отца выгнали с работы. Тогда бабушка Женя перебралась в большую квартиру
на Пушкинской, а ее китобой перебраться не захотел, и бабушка Женя рвалась на
части, ухаживая за Антониной Сократовной, отцом и Эллой и навещая своего
китобоя. Денег в семье не стало, Антонина Сократовна отдала бабушке Жене свои
драгоценности, которых она никогда не носила, с просьбой продать их.
Бабушка Женя, невысокая, худенькая, с вечной сигаретой во
рту, очень удивилась:
— Откуда это у вас? Вы ж всегда говорили, что выросли в
нищете. Или у вас были богатые любовники? А как же партийная совесть?
— Женя, что вы такое говорите? У меня в жизни был
только один мужчина — мой муж!
— Господи, какой кошмар, до чего ж вы несчастная
женщина, я даже не думала! — искренне воскликнула Евгения Вениаминовна.
— Зато у вас их было, видимо, не счесть! Как и у вашей
дочки! Боюсь, как бы Эллочка не унаследовала это от вас!
— Надеюсь, унаследует! — усмехнулась Евгения
Вениаминовна.
Разговор перешел на другое, а вопрос о происхождении
драгоценностей так и остался без ответа.
Но продавать их бабушка Женя не стала. Она решила вопрос
иначе — начала готовить на заказ.
В Одессе каждая вторая женщина была великой кулинаркой. Но
находились состоятельные дамы, жены «больших людей», которые не хотели стоять у
плиты, особенно когда предстояло большое застолье. И тогда они обращались к
бабушке Жене.
Она умела потрафить любому самому изысканному вкусу и потому
брала дорого. И вскоре заказать у нее обед или ужин стало считаться хорошим
тоном. Бабушка Женя ставила условием, чтобы продукты привозили ей на дом. Сама
выбирала на Привозе только рыбу, это она не могла никому доверить. Когда
заказчики приезжали за ее яствами, она аккуратно складывала в мешочки все, что
у нее оставалось, — немножко муки, несколько орехов, чуть-чуть масла.
Заказчики, как правило, краснели и оставляли эти пустяки ей, чувствуя себя при
этом щедрыми и великодушными и преисполняясь трепетного уважения к
по-старомодному честной пожилой женщине. И только Элла знала, что бабушка уже
успела отложить несколько пирожков, немного фаршированной рыбы, тех же орехов,
того-сего…
Как-то Элла заявила:
— Бабуль, это ведь нечестно!
Бабушка взъерошила ей волосы, передвинула папироску из
одного уголка рта в другой и сказала с вечной своей усмешкой:
— Элка, ты пойми, я ж не последнее у них забираю. Я
просто представляю себе, что они бы пригласили меня на ужин и я бы это съела.
Они что, обеднели бы? А так я и сама поем, и тебя накормлю, и папаще-пропойце
кусок перепадет, и этой партийной стерве. А ее драгоценности лучше тебе
достанутся, ты у меня красавицей будешь, красавицам цацки нужны, а кто нынче их
тебе купит?
Хотя, если честно, нет у меня уверенности, что цацки эти не
конфискованы у репрессированных…
Несмотря на все это, за Антониной Сократовной она ухаживала
более чем добросовестно, а когда та через год тихо скончалась во сне, бабушка
Женя плакала. Она по-своему привязалась к старухе, которую раньше терпеть не
могла.
А отца подобрала его бывшая секретарша. Он переехал к ней и
даже бросил пить, но как-то совсем потух, высох, сильно постарел и все реже
стал навещать дочь. Не любил смотреть на Эллу, которая, взрослея, все больше
походила на мать. Она жалела отца, слегка побаивалась в моменты запоев, но,
когда он перестал пить, почувствовала: он ее не любит. Он вообще никого не
любил теперь. А она еще любила его, но совсем не уважала. Он оказался слишком
слабым…
Теперь Элла жила в огромной квартире вдвоем с бабушкой и
больше не играла на скрипке — у нее теперь было много других обязанностей. Она
помогала бабушке готовить. А еще они сдавали одну комнату ленинградскому
писателю, который писал сценарий о моряках-черноморцах. А китобой Люсик
неожиданно женился на молодой вдове замполита, который спьяну врезался на
мотоцикле в телеграфный столб. Бабушка Женя презрительно скривила губы и
произнесла только одну загадочную фразу: «Люсик — он и есть Люсик!» Но как-то сразу
постарела. Элла чувствовала себя виноватой.
Ведь это из-за нее бабушка бросила свой курень на
Шестнадцатой станции и соседа-китобоя. А она, наверное, его любила… Но одно
Элла усвоила прочно: несмотря на бесконечные разговоры о любви — по радио, по
телевизору, в кино, в книгах и в песнях, — любовь — страшная
разрушительная сила. Но такая притягательная… Ее подружка Лира влюбилась в
знаменитого на всю Одессу красавца Вадю-часовщика. Он был и вправду красив как
бог. Сидел за витриной своей часовой мастерской, а девчонки со всей Одессы
бегали смотреть на него. Белокурый, загорелый, голубоглазый, с обаятельной
улыбкой, он, казалось, ни одну женщину не мог оставить равнодушной. Элла своими
глазами видела, как проходившие мимо приезжие дамы, бросив случайный взгляд на
витрину часовой мастерской, вдруг замирали в изумлении, подходили поближе и
зачарованно смотрели на смуглого, голубоглазого бога, невесть каким ветром
занесенного в жалкую мастерскую. Те, что посмелее, заходили внутрь,
заговаривали с ним. Он обаятельно улыбался, брал в ремонт абсолютно исправные
часы и, говорят, очень неплохо зарабатывал. Лирка бегала к его мастерской
каждый день после уроков, стояла столбом у витрины и в результате осталась в
восьмом классе на второй год. Но обвинила в этом почему-то Эллу. И даже стала
звать ее Эллочкой-Людоедкои.
