– Должок.
Прелясковский неудачно попытался изобразить на своем лице должное удивление и спросил:
– Я не понимаю, о чем ты говоришь?
– Не «ты», а «вы».
– Ну, о чем вы говорите? – спросил он, со страхом глядя на меня.
Я сказал честно:
– О долге.
– Разве я у тебя брал в долг?
Мне стало откровенно скучно от глупых препирательств, и я демонстративно зевнул.
Артур понял, что со мной нужно быть откровенным, поэтому сменил тон – скривившись, он спросил:
– Сколько ты хочешь?
– Всего только самую малость, – охотно отозвался я, – двести тысяч долларов, и прошу заметить, не австралийских, и даже не канадских, а самых что ни на есть американских.
Моя наглость его слегка позабавила, и он тихо засмеялся, при этом став похожим на малолетнего дебила, изображающего из себя циркового клоуна.
– А ты нахал, – просто сказал Прелясковский, позабыв обо всяких приличиях, – я-то думал, что ты обычный дурак, но теперь понимаю, что здорово ошибся – ты конченый идиот. Неужели в твоей голове укладывается, что я наворотил кучу трупов только затем, чтобы сейчас расстаться с денежками?
– Я предлагаю совершенно нормальную сделку: кораблевские деньги в обмен на мое полное молчание и предание забвению всей этой глупой истории. Положительные герои живы, а остальные… Что ж – так у них на роду написано.
– Плевал я на твое молчание. Пле-е-е-вал! Ты никогда и ничего не сможешь доказать…
Не люблю подобного тона и никогда не любил! Получив резкий, мощный тычок пистолетной рукояткой по белоснежным зубам, капитан завалился на бок, прикрывая лицо сложенными вместе ладонями. Сквозь плотно сжатые пальцы просочилась алая кровь, расплываясь ярким пятном на чистом постельном белье.
Пока я вел дружескую беседу с оперуполномоченным, закрывшаяся подушкой женщина не подавала признаков жизни, тихонько забившись в уголок. Я грешным делом подумал, уж не умерла ли она от страха? Но едва мои пальцы прикоснулись к дряблой заднице, как она отреагировала конвульсивным сжатием, как будто я не теплокровное существо, а болотная жаба.
Мне вдруг нестерпимо захотелось заглянуть в ее спрятанное лицо, и я бы наверняка это сделал, если бы не капитан: вернувшись в исходное положение, он торопливо и сбивчиво заговорил:
– Ты труп, понял?
– Да ну?
– Ты ходячий труп – и тебе не жить на этом свете!
Сколько раз за свою бурную жизнь мне приходилось узнавать о себе много свежего, нового и интересного, но то, что я уже труп, да еще и ходячий, – это не влезало ни в одни рамки.
Пришлось заехать Прелясковскому в ухо, что вызвало его понятное неудовольствие. Захлебнувшись словами, он затряс головой, как раненый слон, и попытался продемонстрировать слоновью же отвагу, бросившись на меня со злобным рычанием.
Такого жестокого сопротивления мне давно не оказывали, и я с огромным удовольствием разогрелся, а скорее – только разогрел противника. Когда он навалился на меня, пытаясь дотянуться и до горла, мои ладони указали ему на то, что и у него есть почки.
Пока он пыхтел и отдувался, я успел продемонстрировать несколько хитроумных приемов, поочередно проверяя прочность его диафрагмы и выносливость непропитой еще печени.
Переведя дыхание, я закурил очередную сигарету, так как первую он мне беспросветно испортил, затоптав голыми пятками.
Пара минут потребовалась незадачливому Артуру, чтобы прийти в себя.
В конце концов он приоткрыл распухшие веки и сел, держась рукой за сломанную челюсть.
– Вот видишь, – назидательно сказал я, – как страдает тело, когда в голове сплошные иллюзии. Ну ладно, хватит лирики, перейдем к делу. Где деньги?
– Ау-у-а… – нечленораздельно промычал Прелясковский.
– Что ты орешь, словно заблудившийся в лесу турист? – Мой голос звучал тихо, но внушительно. – Не можешь говорить, пойдем покажешь. Но в принципе я могу вернуть челюсть на прежнее место, выдержишь?
Торопливо натягивая шмотки, капитан то и дело косился на меня, ожидая какого-нибудь подвоха. Наконец он был готов двинуться в путь, и мы спустились по крутой лесенке вниз.
Я уважительно пропустил Прелясковского впереди себя, когда мы покидали гостеприимный домишко. Едва передвигая негнущимися ногами, оперок семенил по усыпанной сосновыми иголками дорожке, подгоняемый в спину беспощадным стволом «пээма».
Прежде чем усадить его в пассажирское кресло, я крепко связал ему руки куском алюминиевой проволоки.
Наконец мы расселись в комфортном салоне узкоглазой «Тойоты» и готовы были тронуться в путь. Пальцы привычно воткнули серебристый ключик в замок зажигания, и в этот момент я ощутил неприятное прикосновение чего-то твердого и холодного к собственному затылку.
Прежде чем мои пересохшие губы успели произнести хоть слово, сзади раздался тихий, вкрадчивый шепот:
– Не дергайся, Виталя, иначе в твоей голове заметно поубавится мозгов.
В закругленном прямоугольнике обзорного зеркальца были видны только искривленные в самодовольной усмешке губы и мясистый нос, но и этого мне вполне хватило, чтобы я узнал в нападавшем мерзкую рожу Алика Шрама.
– Чудны дела твои, господи, – запричитал я, – покойники оживают, а живых досрочно записывают в трупы.
– Кончай базарить, – внушительно произнес Шрам и требовательно протянул ко мне свою волосатую лапу: – Давай сюда волыну и сделай так, чтобы я понапрасну не нервничал.
Хотя я и был крут не по годам, но даже мне было не под силу стрелять через плечо, когда в мою голову дышало смертоносное дуло. Поэтому осторожно, двумя пальчиками я взял пистолет за самый краешек ствола и протянул его воскресшему уроду.
Спрятав мой, а точнее, бывший свой пистолет, Алик обратился с вопросом к покалеченному капитану:
– Ну что, говоришь, кончил меня? А про бронежилет, который ты сам же мне и подарил, забыл? То-то! – с удовлетворением произнес он и добавил очень веско: – Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. Где деньги?
Услышав этот извечный вопрос, я искренне рассмеялся, сказав:
– Значит, и тебя он кинул? Ну и компашка: молодой мусор обманул матерого уголовника – смех, да и только.
– Заткни пасть, вот что, – нагло гнул свою линию Шрам, обращаясь ко мне, – лучше дави на газ. Топи, дорогой…
Я был не против исполнить прозвучавший приказ, но вот куда ехать, мне было не ясно, о чем я и спросил.
Отвечая на мой вопрос, лысый произнес:
– А нам Артур покажет дорогу, правда ведь, а?
Последняя фраза явно относилась к притихшему Прелясковскому, который утвердительно качнул головой и картаво прошепелявил:
