С грохотом закрылась аппарель. В кабину по отдельному трапу поднялся экипаж. Зарокотали прогреваемые моторы.
– Свидимся, Платон Петрович! До скорого!.. – напрягая голос, заглушаемый воем винтов, прокричал Святой.
– Прощай! – подняв и резко опустив руку, словно давая старт разбегу, ответил магнат.
Машины съехали с бетонных плит на обочину взлетной полосы.
Преодолевший земное притяжение самолет набирал высоту. Крылья лайнера врезались в белую паклю облаков, а земля убегала внизу, словно скручиваемый в рулон ковер.
Господин Бодровский долго всматривался в безбрежный простор неба с бледнеющей точкой самолета, уходящего за горизонт.
– Место Святых на небесах, земля принадлежит грешникам! – произнес магнат, усаживаясь в лимузин.
Часть III
Помни обо мне – шепчет прах.
Петер Гухель
Все было буднично, как и обещал продюсер Стэллы. Дробин с Гуляем, по-свойски развалившись в багажном отсеке, старались лишний раз не попадаться на глаза. Вовка несколько минут покрутился на жестких ящиках и заснул как ни в чем не бывало. Павел, не обладавший уникальной способностью Гуляя спать в любом положении, сидел рядом и скучал.
Самолет надсадно гудел. Двигатели, словно ископаемые ящеры, жалобно скулили. Иногда машину била мелкая дрожь, и Дробину казалось, что еще чуть-чуть – и самолет начнет падать. Он толкнул друга локтем в бок:
– Просыпайся!
– Отцепись… – недовольно буркнул Вовка сквозь сон.
Гуляй действительно собирался проваляться так до посадки. Роль технического помощника шла ему как нельзя лучше.
– Кончай дрыхнуть, – взмолился Паша, видя, что напарник и не думает открывать глаза. – Я тут с ума сойду.
– Отвлекись. Найди себе какое-нибудь занятие. Гранатомет, что ли, почисти или там кроссворды поотгадывай. Мог бы уже привыкнуть к закрытым помещениям, честное слово!
– Очень смешно! – Обиженный, Дробин встал и направился к двери.
– Ты куда?! – все так же сквозь сон спросил Гуляй.
Ответа не было. Вздохнув, он перевернулся на другой бок, чтобы оставаться лицом к ящику с оружием. Это получилось у него помимо воли. Так заботливая мать ночью следит за колыбелью.
Бросив приятеля одного, Дробин примостился у иллюминатора в кресле второго класса. На него никто вначале не обратил внимания. Вдоль по проходу сновали длинноногие блондинки и подозрительного вида юнцы из танцевальной группы. У Паши была возможность насмотреться на голубых в следственном изоляторе. Они не вызывали у Дробина отвращения. Он рассматривал их существование в природе как вынужденную необходимость. Так, по крайней мере, было до сих пор… Один раз Паше показалось, что мимо прошел Святой, щелкнув своим фирменным «Кодаком».
– Выпьем? – услышал Паша чей-то голос.
Хрупкое создание в коротенькой юбочке вспорхнуло над креслом. У девушки горели щеки, в глазах скакали бешеные огоньки. Трогательная школьная челка красиво спадала на лоб.
– Водки или бренди? – переспросила девушка, протягивая на выбор два полных до краев пластмассовых стакана, и оба отдала Пашке.
Пока тот жонглировал ими, пытаясь не облиться, новая знакомая плюхнулась Дробину на колени, крепко обхватив руками его шею.
– Ты кто? – проворковала пассия, явно нанюхавшаяся «кокса», или «аптеки», как еще называли кокаин.
Паша выдавил из себя первое попавшее в голову:
– Электрик.
Девице это понравилось.
– Пей, – приказала она, показывая жестом, и тут же впилась в Пашины губы поцелуем.
Так и не разобрав, что в каком стакане, Дробин разом, один за другим осушил оба. После неразбавленного спирта любой алкоголь выглядел микстурой. И все-таки Паша невольно скривился.
– Что, проняло? – весело захохотала девица.
– Вроде.
– Еще?
Дробин отрицательно покачал головой:
– Пока хватит.
– Тогда обними меня.
Он прижал к себе девушку.
– Ой! – пронзительно взвизгнула блондинка. – Не раздави! – И вдруг зашептала: – Еще, сильнее, сильнее!
Паша, уже плохо понимая, что происходит, тискал ее грудь, бедра. Он и сам не представлял, что так соскучился по женскому телу.
– Может, мы уединимся? – Дробин едва успел схватить ладонь девушки, собиравшейся расстегнуть ремень.
Новая знакомая на секунду удивленно подняла глаза:
– Зачем?
Паша и сам не знал – зачем. Вокруг царил полный бардак. Народ расслаблялся на всю катушку. Сразу было тяжело разобрать, кого здесь больше: нанюхавшихся наркотиков или накачавшихся водкой. Музыкант с синюшным лицом, еще в аэропорту хлеставший из горла «Русскую», лежал между кресел, высоко задрав ноги в васильковых носках. Специалист от рекламы пылко объяснялся с тощим танцором, гладя его при этом по колену, пока в средних рядах звукорежиссеру делали минет. Где-то рядом хихикали взятые на «прокат» на время тура проститутки, ожидая вызова в салон к хозяевам.
– Пойдем! – Паша решительно потянул блондинку за собой. – Проветримся.
Выставив сонного Вовку за дверь, Дробин часа на полтора закрылся в багажном отсеке. Гуляй долго с остервенением колотил в дверь, проклиная Пашку и весь его род, после чего тут же и заснул. Когда его, наконец, впустили обратно, Вовка заметно успокоился.
– И все-таки, Паша, – заметил он, снова заползая на свое ложе, с которого его так бесцеремонно выбросили, – лучше бы ты кроссвордики поотгадывал.
– Сам отгадывай, – незлобно огрызнулся Дробин, успевший отправить девчонку. – Секс для меня сейчас – что-то вместо лекарства!
– Скажи еще, нервную систему успокаивает!
– Во-во, успокаивает. Женщина – она вроде анальгина от головы.
– Скорее от насморка, – сказал Вовка.
Дробин не понял.
– Почему от насморка? – удивился Паша.
– Ну как же, – Гуляй философски зацокал языком. – При сифилисе нос первым и отваливается. А уж потом все остальное.
– Да иди ты! – отмахнулся от друга Дробин, сразу почувствовав себя как-то неуютно. – Зараза ты все-таки, Гуляй, честное слово. Праздник человеку испортил.
– Невелик праздник, – не согласился Вовка. – По мне уж лучше на проспекте «матрешку» снять, чем с наркотой задом трясти. С другой стороны, оно и гигиеничней.
Гуляй знал, что говорил. В тринадцать лет, еще прыщавым пацаном, Вовку соблазнила сорокалетняя соседка. Он с родителями гостил у тетки в Волгограде. Однажды отец послал его на рынок купить дыню. В подъезде, с дыней под мышкой, Вовка и встретил Ольгу – Ольгу Николаевну. Первый раз оказался совсем нестрашным. Нагретые июльским солнцем накрахмаленные простыни запомнились Вовке почему-то сильней всего остального. Простыни и невероятно большие, почти в полгруди соски соседки. Таких Гуляй больше не видел ни у одной женщины, а их потом было немало.
