– Ну, ну, что ты говоришь, сын мой! – сказал Шико, бесцеремонно усаживаясь с ногами в покрытых пылью сапогах в огромное, вышитое золотыми геральдическими лилиями кресло, где уже сидел Генрих III. – Значит, мы забыли наше возвращеньице из Польши, когда мы играли роль оленя, а магнаты исполняли партии гончих. Ату, ату его!
– Ну вот, вернулось мое горе, – сказал Генрих, – отныне придется выслушивать только одни колкости. А мне так спокойно жилось эти три недели.
– Ба! – воскликнул Шико. – Вечно ты жалуешься. Ты похож на своих подданных, черт меня побери! Посмотрим, чем ты занимался в мое отсутствие, мой милый Генрих! И каких новых глупостей наделал, управляя нашим прекрасным Французским королевством!
– Господин Шико!
– Гм! А наши народы все еще показывают тебе язык?
– Бездельник!
– Не повесили ли кого-нибудь из этих маленьких завитых господинчиков? Ах, извините, господин де Келюс, я вас не заметил.
– Шико, мы поссоримся.
– И наконец, остались ли какие-нибудь деньги в наших сундуках или в сундуках у евреев? Деньги были бы весьма кстати, нам обязательно нужно поразвлечься, клянусь святым чревом! Жизнь невыносимо скучна.
И Шико жадно набросился на подрумяненные ломтики мясного паштета, лежавшие на блюде.
Король рассмеялся, все подобные сцены неизменно заканчивались королевским смехом.
– Расскажи, – попросил он, – где ты был и что ты делал за время столь долгого отсутствия?
– Я, – ответил Шико, – составлял проект маленькой процессии в трех действиях.
Действие первое: кающиеся, одетые только в рубашки и штаны, поднимаются из Лувра на Монпарнас, по пути таская друг друга за волосы и обмениваясь тумаками.
Действие второе: те же самые кающиеся, оголившись до пояса, спускаются с Монмартра к аббатству Святой Женевьевы, по пути усердно бичуя себя четками из терновых игл.
Действие третье: наконец, те же самые кающиеся, совсем нагишом, возвращаются из аббатства Святой Женевьевы в Лувр, по пути ревностно рассекая друг у друга плечи ударами плеток, хлыстов или бичей.
Поначалу я еще задумал ввести, как неожиданную перипетию, прохождение процессии по Гревской площади, где палачи сожгут кающихся, всех – от первого до последнего. Однако потом сообразил, что всевышний, наверное, сохранил там, у себя наверху, малость содомской серы и немного гоморрской смолы, и не захотел лишать его удовольствия лично заняться поджариванием грешников.
Итак, господа, в ожидании сего великого дня давайте развлекаться.
– Погоди, расскажи сначала, чем ты занимался, – сказал король. – Знаешь ли ты, что я приказал разыскивать тебя во всех притонах Парижа?
– А Лувр ты хорошенько обыскал?
– Должно быть, какой-то распутник держал тебя взаперти, мой друг.
– Это невозможно, Генрих, ведь ты собрал у себя в Лувре всех распутников королевства.
– Значит, я ошибаюсь?
– Э, бог мой! Конечно, ошибаешься. Впрочем, как всегда и во всем.
– В конце концов выяснится, что ты отбывал покаяние.
– Вот именно. Я ударился было в религию, хотелось посмотреть, что это такое, и, ей-богу, сыт ею по горло. Хватит с меня монахов. Фи! Грязные скоты.
В эту минуту в комнату вошел господин де Монсоро и почтительно отвесил королю глубокий поклон.
– Ах, вот и вы, господин главный ловчий, – сказал Генрих. – Когда же вы угостите нас какой-нибудь увлекательной охотой?
– Когда будет угодно вашему величеству. Я получил известие, что в Сен-Жермен-ан-Ле полно кабанов.
– Кабан – опаснейший зверь, – сказал Шико. – Помнится, король Карл Девятый чуть не погиб, охотясь на кабана, а потом, копье такое грубое оружие, что обязательно натрет мозоли на наших маленьких ручках. Не так ли, сын мой?
Граф Монсоро косо посмотрел на Шико.
– Гляди-ка, – сказал гасконец, обращаясь к Генриху, – совсем недавно твой главный ловчий встретил волка.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что, подобно облакам поэта Аристофана,
[96]
он сохранил что-то волчье в своем лице, особенно в глазах. Просто поразительно!
Граф Монсоро обернулся и, бледнея, сказал Шико:
– Господин Шико, я редко бываю при дворе и не привык иметь дело с шутами, но предупреждаю вас, что не люблю, когда меня оскорбляют в присутствии моего короля, особливо ежели речь идет о моей службе ему.
– Оно и видно, сударь, – ответил Шико, – вы полная противоположность нам, людям придворным; потому-то мы так и смеялись над последней шуткой короля.
– Над какой это шуткой? – спросил Монсоро.
– Над тем, что он назначил вас главным ловчим. Видите ли, если мой друг Генрих и менее шут, чем я, то дурак он куда больше моего.
Монсоро бросил на гасконца грозный взгляд.
– Ну, ну, – примирительно сказал Генрих, почувствовав, что в воздухе запахло ссорой, – поговорим о чем-нибудь другом, господа.
– Да, – сказал Шико, – поговорим о чудесах, творимых Шартрской богоматерью.
– Шико, не богохульствуй, – строго предупредил король.
– Мне – богохульствовать? Мне? – удивился Шико. – Полно, ты принимаешь меня за человека церкви, а я человек шпаги. Напротив, это я должен кое о чем тебя предупредить, сын мой.
– О чем именно?
– О том, что ты ведешь себя по отношению к Шартрской богоматери как нельзя более невежливо.
– С чего ты это взял?
– В этом нет сомнения: у святой девы две рубашки, они привыкли лежать вместе, а ты их разъединил. На твоем месте, Генрих, я бы соединил рубашки, и тогда у тебя будет по меньшей мере одно основание надеяться на чудо.
Этот довольно грубый намек на отделение короля от королевы в??звал смех у придворных.
Генрих потянулся, потер глаза и тоже улыбнулся.
– На этот раз, – проговорил он, – наш дурак дьявольски прав.
И переменил разговор.
– Сударь, – шепотом сказал Монсоро, обращаясь к Шико, – не угодно ли вам, не привлекая ничьего внимания, подождать меня вон там, в оконной нише.
– Как же, как же, сударь, – сказал Шико, – с превеликим удовольствием.
