Придя в себя, он сообразил, что придавлен не столбом или деревом, а человеком, вероятнее всего, мужчиной, навалившимся на него всем телом. Увидеть его не удавалось. Тогда Яша открыл рот, еще точно не зная, укусит ли нападающего, закричит или просто попытается вдохнуть побольше воздуха, которого сейчас так не хватало. Это было его последнее осмысленное действие. Жесткие, как пассатижи, пальцы передавили артерию на Яшиной шее. На мгновение он ощутил еще более сильное наслаждение, чем то, что получил от наркотического дыма, а потом провалился в тартарары.
Убедившись, что водитель отключился всерьез и надолго, Константин отпустил его и, озираясь, привстал на корточки. Вокруг было пустынно, темно и тихо. Гараж Мотыля стоял на отшибе, в глухом тупике, где по ночам было малолюдно. Прошлым вечером Рощин точно так же лежал в засаде на железной крыше, но Яша приехал слишком рано, когда возле гаражей еще наблюдалось движение. Сегодня все получилось как нельзя лучше.
Одетый во все черное, притаившийся Константин напоминал ниндзя. Непросто было сохранять неподвижность, пока водитель Мотыля слушал музычку, балуясь напитком и сигаретой, но это было не самым трудным делом, с которым доводилось справляться Константину в этой жизни. Когда же захмелевший Яша пошел открывать гараж, осталось лишь тихонько подползти к краю крыши и спрыгнуть вниз. Что Константин и сделал.
Далее он тоже действовал по заранее намеченному плану. Пережав водителю сонную артерию, как учили в армии для обезболивания раненых, Костя вывел его из строя минимум на десять минут. Этого времени хватало с лихвой.
Выпрямившись во весь рост, Рощин постоял немного, прислушиваясь. Убедившись, что вокруг по-прежнему тихо, он взял водителя за ноги и отволок его за угол, где тот находился в полной безопасности. Затем извлек из кармана свернутый фитиль, изготовленный из бумажной бечевы, вымоченной в сорокапроцентном растворе калиевой селитры и тщательно высушенной на солнце. Один конец бечевки Константин сунул в бензобак «Хюндая», к другому поднес специально купленную зажигалку.
Как только язычок пламени весело побежал по фитилю вверх, Константин покинул место… происшествия? «Преступления, – поправил внутренний голос. – За такие штучки запросто впаяют еще лет пять. Плюс навесят срок за побег, за изготовление фальшивых документов и прочие дела. И сидеть тебе, братец, до морковкина заговенья. Если, конечно, не шлепнут тебя раньше по приказу Мотылей».
Константин послал внутренний голос на три буквы. Он вернулся не для того, чтобы его вычислили и поймали. Он вернулся восстановить справедливость. Око за око, зуб за зуб.
«Если настоящий христианин должен не мстить, а подставлять другую щеку, то, – решил Рощин, – я не христианин. Ничего страшного. Можно подумать, что все остальные, называющие себя верующими, соблюдают заповеди. Нет таковых в реальной жизни. А если я ошибаюсь, то отзовитесь. Ау?»
Дома Константин плотно поужинал, дождался, когда из комнаты дяди Вани донесется сочный заливистый храп, и положил перед собой старенький мобильник, приобретенный на барахолке специально для такого случая. Набрав номер Мотыля-младшего, он долго прислушивался к далеким гудкам. В трубке что-то дребезжало, хрипело, вибрировало. Наконец ему ответили, и мужской голос подозрительно осведомился:
– Кто это?
Голос принадлежал не Александру Викторовичу. Этот жирный боров зажрался до такой степени, что даже на звонки ленился отвечать самостоятельно.
«Ничего, – подумал Константин, – сейчас ты у меня запрыгаешь, как карась на сковородке».
– Не твое дело, – произнес Константин, прикрывая микрофон шуршащим целлофановым пакетиком и говоря на октаву ниже, чем в обычных обстоятельствах. – Хозяина позови, шавка. Скажи, это по поводу его тачки.
– Тачки?
– Тачки, тачки. Уши прочисть, босота.
Едва он успел договорить, как в ушную раковину ворвался знакомый, задыхающийся голос Мотыля.
– Ты кто?
– Конь в пальто, – пророкотал Константин басом. – Про «Хюндик» свой уже слыхал?
– Ну? – засопел Мотыль.
– Так вот, велено тебе передать, что это только начало. В следующий раз твой «Мерс» сгорит синим пламенем, а потом и до отеля дело дойдет. Бросай бизнес и живи спокойно. Дошло?
– Сука! Падла! Ты от чьего имени говоришь? Тебе кто мой телефон дал?
– Лучше над нашим предложением подумай, – сказал Константин и нажал «отбой».
Разговор занял секунд сорок, не более. Запеленговать номер и вычислить местонахождение Константина не сумели бы все спецслужбы мира, вместе взятые. Тем не менее телефон был разобран, завернут в тряпку, сунут на дно мусорного мешка и вынесен из квартиры.
Спать Константин улегся в приподнятом настроении. Вот только молчание Марии слегка коробило. Но с этим он уже успел свыкнуться. Хороша Маша, да не наша…
Вздохнув, он повернулся на бок и сомкнул веки. Вспомнился некстати стишок, который часто рассказывали ему родители в детстве. «Спокойной вам ночи, приятного сна, желаем вам видеть осла и козла. Осла – до полночи, козла – до утра. Спокойной вам ночи, приятного сна».
От хорошего настроения и следа не осталось. Из-за Мотылей Константин потерял не только лучшие годы своей жизни, но и отца с матерью. Возможно, по прошествии лет можно будет вернуться к ним, не рискуя попасть в засаду. Возможно… Это если родители доживут до той поры. Старенькие ведь уже.
Старость не радость. Особенно без любимого сына. Очень захотелось махнуть водки, прямо из горла, не закусывая, а закуривая ее сигаретным дымом. Но этого позволить себе Константин не мог. Достав из-за шкафа обшарпанную гитару, он кое-как настроил ее и, пощипывая струны, негромко запел:
Сегодня горек дым сигарет и муторно глядеть на белый свет. Давно не веселит вино. Займите, парни, на билет, Я не был дома долгих десять лет. Бог мой, я так хочу домой.
Эту песню он не раз слышал на зоне, где исполнял ее автор – худой, скуластый бродяга неопределенного возраста. Константин собственными глазами видел, как бывалые воры украдкой утирали слезы, слушая эти корявые, но проникновенные строки.
Я доказал им, что я завязал. Потом ночной вокзал, притихший зал, Потом вагон – скорей к стене лицом. Но не уснул я под стук колес, лежал и думал, протрезвев до слез, Что возвращаюсь к матери с отцом.
Несмотря на то что Константин исполнял песню вполголоса, дядя Ваня проснулся и осторожно просунул лохматую голову в приоткрытую дверь, чтобы лучше слышать.
Константин не смотрел на него. Следил за своими загрубевшими пальцами, берущими аккорды.
От полустанка шагал пешком То лесом, то лужком, то бережком. В душе я дома был уже! Но у калитки я теперь стою И черта поминать не устаю. Свой дом я узнаю с трудом.
Он позволил себе слегка повысить голос, потому что петь шепотом дальше не получалось.
Он неприветлив, он чужой теперь. Крест-накрест окна и крест-накрест дверь. В бреду я через двор бреду. Он неживой, уже не дом, а склеп, Отныне он и глух, и нем, и слеп. Мой дом! Все изменилось в нем!
