Они пришли ему объявить, что настал его смертный час.
— Прошу прощения, господа, но вы сами заставили меня ждать, — заметил он, — я давно готов.
Он давно уже был без жилета и без камзола; его разули, сняли чулки и надели поверх того, что на нем было, белую рубашку.
На грудь ему повесили дощечку, гласившую: «Заговорщик».
У ворот его ждала двухколесная повозка, окруженная со всех сторон многочисленной стражей.
В повозке горел факел.
При виде осужденного толпа захлопала в ладоши.
Приговор стал известен уже с двух часов пополудни, и толпе казалось, что его слишком долго не приводят в исполнение.
По улицам бегали какие-то люди и попрошайничали у прохожих.
— А по какому случаю вы просите денег? — удивлялись те.
— По случаю казни маркиза де Фавра, — отвечали нищие.
Фавра без колебаний шагнул в повозку; он сел с той стороны, где был прикреплен факел, отлично понимая, что факел этот зажжен из-за него.
Священник церкви Апостола Павла поднялся в повозку вслед за ним и сел сзади.
Это был тот самый господин с печальными и выразительными глазами, которого мы уже видели во дворе тюрьмы Бисетр во время испытаний машины доктора Гильотена.
Мы его видели тогда, видим теперь и еще будем иметь случай с ним встретиться. Это истинный герой той эпохи, в которую мы с вами вступаем.
Прежде чем сесть, палач накинул на шею Фавра веревку, на которой тому суждено было висеть.
Конец веревки палач держал в руках.
В ту минуту, как повозка тронулась в путь, в толпе произошло движение. Фавра взглянул в ту сторону, где произошло движение.
Он увидел людей, проталкивавшихся вперед, чтобы лучше видеть повозку.
Неожиданно он против своей воли вздрогнул: в первом ряду он узнал своего ночного посетителя, который пообещал не оставлять его до последней минуты. Он был в костюме ярмарочного силача; он стоял в окружении пяти или шести товарищей, это они раздвинули толпу, пробиваясь вперед.
Осужденный кивнул ему с выражением признательности, но и только.
Повозка покатилась дальше и остановилась перед Собором Парижской Богоматери.
Главные врата были распахнуты настежь, и через них, в глубине темной церкви, был виден пылавший свечами престол.
Любопытных собралось так много, что повозка была вынуждена поминутно останавливаться и продолжала движение лишь после того, как страже удавалось расчистить путь, беспрестанно перегораживаемый людским потоком, перед которым не в силах была устоять слабая цепь солдат.
На паперти солдатам удалось расчистить от зевак небольшое место.
— Вы должны выйти и покаяться, сударь, — приказал заплечных дел мастер осужденному.
Фавра молча подчинился.
Священник вышел первым, за ним — осужденный, потом — палач, не выпускавший веревку из рук.
Руки маркиза были связаны в запястьях, что не мешало ему шевелить пальцами.
В правую руку ему вложили факел, в левую — приговор.
Осужденный взошел на паперть и встал на колени.
В первом ряду обступившей его толпы он узнал все того же ярмарочного силача и его товарищей, которых он видел, выходя из Шатле.
Казалось, такое упорство его тронуло, но ни один звук так и не сорвался с его губ.
Секретарь трибунала Шатле уже ждал маркиза.
— Читайте, сударь! — приказал он ему в полный голос.
Затем он прибавил едва слышно:
— Господин маркиз! Знаете ли вы, что если вы захотите спастись, вам достаточно шепнуть одно слово?
Осужденный оставил его вопрос без ответа и начал читать приговор.
Он читал громко, и ничто не выдавало ни малейшего волнения; когда он дочитал до конца, он обратился к окружавшей его толпе:
— Скоро я предстану перед Господом. Я прощаю тем, кто вопреки своей совести меня обвинил в преступных замыслах. Я любил своего короля и умру, сохранив верность этому чувству. Своей смертью я подаю пример, которому, надеюсь, последуют благородные сердца. Народ громко требует моей смерти, ему нужна жертва. Да будет так! Я предпочитаю, чтобы роковой выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабовольного человека, которого незаслуженная казнь повергла бы в отчаяние. Итак, раз мне не суждено ничего другого, как то, что свершилось, продолжим наш путь, господа.
И они двинулись дальше.
От паперти Собора Парижской Богоматери до Гревской площади путь недалек, однако повозка с осужденным добиралась туда добрый час.
Когда приехали на площадь, Фавра спросил:
— Нельзя ли мне, господа, зайти на несколько минут в Ратушу?
— Вы хотите сделать признания, сын мой? — полюбопытствовал священник.
— Нет, святой отец. Я хотел бы продиктовать завещание. Я слышал, что осужденному, захваченному врасплох, никогда не отказывали в этой милости.
И повозка, вместо того чтобы покатить прямехонько к виселице, завернула к городской Ратуше.
В толпе послышались крики.
— Он будет делать разоблачения! Он будет делать разоблачения! — неслось со всех сторон.
При этих словах какой-то красивый молодой человек, напоминавший черной одеждой аббата и стоявший на каменной тумбе на углу набережной Пелетье, сильно побледнел.
— О, можете ничего не бояться, граф Луи, — послышался неподалеку от него насмешливый голос, — осужденный не скажет ни слова о том, что произошло на Королевской площади.
Одетый в черное молодой человек живо обернулся и увидел, что это говорил какой-то ярмарочный силач, однако он никак не мог рассмотреть его лица, потому что как только тот договорил, он надвинул на глаза широкополую шляпу.
Впрочем, если у красивого молодого человека и оставались сомнения, они скоро рассеялись.
Взойдя на крыльцо Ратуши, Фавра жестом дал понять, что желает говорить.
В то же мгновение крики стихли, словно порыв ветра, пронесшийся в это время, унес с собой все звуки.
— Господа! — молвил Фавра. — Я слышу, как все вокруг меня повторяют одно и то же: будто я поднялся на ступени городской Ратуши затем, чтобы сделать разоблачения. Это не так. И ежели бы среди вас оказался, что вполне возможно, такой человек, которому есть чего опасаться в случае разоблачений, пусть он успокоится: я иду в Ратушу, чтобы продиктовать завещание.
И он уверенно шагнул под мрачные своды Ратуши, поднялся по лестнице, вошел в комнату, куда обыкновенно заводили осужденных и потому носившую название комнаты разоблачений.
