Представление о самочувствии я таким образом составил. Можно было заняться планами на жизнь.
Заскрипели половицы в неприятной близости от тела. Толчок кованым сапогом – я послушно перевалился на бок. Второй толчок – вернулся на исходную.
– Да хорош бревно кантовать, Кишкомот… Врежь по пузу – враз очухается.
Я открыл глаза. Пузо дорого стоит.
– Вот те раз! – захохотал мордоворот с внешностью типичного уркагана. – С добрым утром, фраерок, добро пожаловать в страну всеобщего нытья!
Все трое, угрожающе улыбчивые, висели над душой. Упомянутый напоминал Шрека (в худшем понимании этого слова). Прическа под горшок с ручкой, щеки отвислые, пузень на пару баррелей. Обдрипанная майка, защитные штаны. У второго наоборот – штаны обдрипанные, а майка защитная. Верхняя губа расщеплена, похож на зайца, которому по ряду причин купировали уши. Третий обнажен по пояс, мускулист, на предплечье жирное тату «ТИГР» («тюрьма – игрушка»). Этот больше всех походил на человека, но только с одной стороны, когда не было видно оторванного и заросшего бородавками уха. Прелесть, не компания.
И почему я еще живой?
– Вставай, касатик, – ласково произнес корноухий, – знакомиться будем. Гляньте на него, какой симпампуля… Ма-альчик ты наш сла-аденький…
Я испуганно хлопнул глазами.
– Ты что, фраер, вечный? – пнул в голяшку обладатель заячьей губы.
«Вечный фраер» на блатном жаргоне – это «глухой». А еще я «ручной» – то бишь безвредный, и «Туз Колыванский» – доверчивый. Я застенчиво кивнул и на всякий случай свернулся улиткой, укрыв от агрессии наиболее ранимое место.
– Издевается, сука, – восхитился «Шрек». – Но это ничего, мы добрые сегодня.
– А свитерок у него моднячий, – задумчиво покорябал бородавку корноухий. Обрисовался синий полукруг солнца на кулаке. – На хрена он тебе, фраер? В твоем положении это чистая сверхсобственность.
Остальные заржали.
– Реквизнем, – уверил пузатый. – Разыграем. Я одного не могу понять – мы долго будем ждать, пока он поднимется? Жуть как хочется познакомиться.
– Где я? – спросил я слабым голосом.
– О, да он базлать умеет, – разверз живописный оскал товарищ с заячьей губой. – Где он, чуваки?
– Глухой вилидж, – хохотнул безухий. – Рабовладельческая ферма, касатик. А мы ее курируем. Будешь работать за еду и побои, пока мордоха не зайдет. Мы нормально объясняем?
Нормальнее некуда. Колючий морозец по спине, я чувствовал, как тело попадает во власть предательской дрожи. По данным ООН (и откуда у нее такие данные?), на планете тридцать миллионов рабов, из них шестьсот тысяч – граждане России и бывших республик СССР… Неужели с переписью приходили?
– Э, да что-то он загрустил, – начал сокрушаться толстый. – А ну-ка, Заяц, тащи табуретку, поднимем нашему гостю моральный дух.
Пока я терпел. Тянул резину. Уркаганы тоже терпели – готовились к развлечению. Двое подняли меня за локти, третий подтащил табуретку, и через мгновение я уже сидел, качаясь, как былинка.
– Ты кто, касатик? – дохнул перегаром в лицо корноухий.
– Лесник из Верещагина… – зачем-то прошептал я. – Заблудился в ваших болотах…
– Фуфляк задувает, – компетентно заявил губатый. – Слон говорил, что эта погань вроде прокурором в Марьяновске трудилась.
– А мы ему по флюгеру долбанем, – радостно сообщил корноухий, отводя кулак. Я машинально приготовился блокировать. Но вышло не по правилам. Данный номер у негодяев был отлажен. Мощный удар по ножке табуретки выбил из-под меня опору, я сделал разворот и ахнулся плечом, временно уйдя в прострацию.
– Кишкомот, ты же его начисто уделал! – радостно завопил дефективный с губой.
– А кончать вроде приказа не было, – задумчиво изрек корноухий. – Оживляй фраера, Кишкомот.
– Легко, – загоготал пузатый, схватил меня за грудки, потряс и швырнул на табурет. Я почувствовал, что начинаю аккумулировать злость.
– Живехонький, ни хрена ему не сделалось, – деловито сообщил пузень. – Послушайте, братва, я думаю, что бить его нам будет скучно. Дохловатый он какой-то, не получим удовольствия. Поработать надо человеку, труд, он, говорят, излечивает.
– На очко! – прозрел корноухий. – Точно! Пойдешь цикории убирать, парень, что-то засрано там нонче – санаторий, блин, жрут до хрена и в очко попасть не могут, мазилы, блин… Поработаешь, развеешься, понт урвешь, а мы посмотрим, на что ты годен.
– Там и отпыжим его хором, – оскалился пузан. – А то в бараке мы стесняемся. Гордись, приятель, пользу принесешь.
Загоготали так, что задрожали стены. Вестимо дело – если тебя куда-то посылают, значит, ты еще на что-то годен. Злость росла и в обозримом будущем могла достигнуть критической отметки.
– Жрать хочу, – нагло заявил я. – Сто лет не жрамши. Не хочу работать на голодный желудок.
– А на сытый – не могу, – захохотал корноухий. – Бедненький фраерок, зернышка конопляного во рту не было… Слышь, Кишкомот, что у нас сегодня в меню от шеф-повара?
– Хрен и редька, – подмигнул Кишкомот, – русский «Твикс».
Губатый сцапал меня за воротник.
– Не проходят такие номера, дружище, обед нужно заработать. Пойдем трудиться – на радость людям…
Этих типов явно науськали – подавить в арестанте волю и довести до нужной кондиции. Не сильно беспокоясь о сохранности моих хрящей и связок, меня поволокли по проходу в конец барака. Напротив выхода имелся дверной проем без двери, откуда царила невозможная вонь. Непроветриваемое отхожее место – пять «посадочных» мест, бородатая пакля из неструганых, плохо подогнанных бревен, тучи мух, жирующих на загаженных дерьмом отверстиях. Ржавый кранчик с допотопным вентилем, подобие тряпки из старой солдатской шинели.
– Снимай свитерок, дружище, – дружелюбно проурчал корноухий, прислоняя меня к неровной стеночке, – жарко будет… Твое счастье, кстати, что загремел ты сюда летом – поскольку зимой в этом сортире несколько прохладно, гы-гы… Ну, чего стоишь, родной? Берешь накидалище, шамкаешь, наводишь в сортире образцовый порядок. Где не можешь, ручками…
Я ударил его коленом в пах, потом взял ладонью за рожу, надавив на глазные яблоки, и оттолкнул подальше, чтобы не путался под ногами.
Ситуация, как в российском футболе: нападающих много, попадающих ни одного. Корноухого унесло, будто ураганом (неслабо я, похоже, разозлился). Он споткнулся о порожек перед очками, потерял равновесие и задницей загремел в перегруженный фекалиями конус. Согнувшись пополам, визжа, как полковая девка, начал погружаться в исполненную смрадом кашу. Те двое заревели и начали дружно дубасить воздух, а я продвинулся вприсядку во фланг и энергично сунул губатому под ребро. Одномоментно пяткой – в бочину толстяку, который оказался мягким, как плюшевый бегемотик, заикал, толчками выпуская воздух – дирижабль хренов, – завращал выпуклыми зенками. Губатый сделал разворот, но я уже заламывал ему руку – безо всяких деликатностей и гуманностей вывернул из суставной сумки, разорвал жилы.
