Ванькой звали отпрыска Мартына, погибшего от пули «благоморовского опарыша». Кто такой Благомор, он так и не уразумел. Царь, бог, губернатор. Но явно деспот. На безумцев троица крестьян вроде не походила, но несла при этом полную дичь. Мартын уверял капитана, будто проживают они в стране Каратау (мелкие разночтения – мне представляли «страну» как Каратай), деревенька называется Маргач, относится к Пчелиной долине, коей заправляет некто Мирон, и вынуждена трижды в месяц выплачивать оброк представителям «власти» – ровно половину того, что дается непосильным трудом: ягоды, грибы, домашнюю птицу (он слышал гам курятника), лепешки из кукурузной муки, что старательно выпекает старая Божена. Какое счастье, что дочурка хромая! Завалить ее, конечно, где-нибудь в овражке «мытарям» вовсе не в падлу (обычное дело), но вот везти в поместье Мирона или, не дай бог, во владения Благомора – это уже чересчур. За такую девку им там руки поотрубают.
Шизея от этих разговоров, он приходил к мысли, что возражать не стоит. Его спасли, кормят, лечат. «Из России», – лаконично говорил о себе капитан. Каково же было его изумление, когда на исходе третьего дня в землянку ворвались какие-то перцы с автоматами. Оторопевшего Мартына приперли к очагу, женщин бросили на пол. «Не знаком с приказом Благомора? – ядовито осведомился старший. – Сообщать о всех чужих? И о расстреле за непослушание не слышал?» – «Так я ж не ведал, что он чужой! – защищался охотник. – Он сказал, что из соседней дере…» Завершить оправдание горемыке не дали: громила с рожей изувера распахнул створку печки и сунул туда головой хозяина. Визжала дочурка, замычала Божена. Мартын недолго болтал ногами – затих. Так и оставили его – обгорелого в печке. Хозяйке полоснули очередью по ногам. «Довольно с них», – хмуро бросил самый тихий. «Ща-ас, – зловеще вымолвил резвый, – эта сука у меня и на вторую ногу охромеет». Занес приклад и размозжил дочурке бедро. Хомченко успел дотянуться до ведра с дровами, выхватил увесистую чурку, но и на него нашлась управа. Добрейшие люди. В глазах потемнело от забористой затрещины. Сознание вернулось в сыром подвале, где его старательно и методично допрашивали. Кто такой? Как попал? Цель посещения укромного райского местечка?.. На цели посещения его милейших собеседников явно заклинило. Версия, описанная капитаном, их решительно не устраивала. Хотели другую. Но другой у капитана не было, и он искренне недоумевал, чем их не устраивает озвученная. Он не сочинитель, а простой российский офицер. Разумеется, беседы сопровождались рукоприкладством. Временами оставляли в покое, давали отдохнуть. Потом опять развлекались. И далее – по прейскуранту. Потом все кончилось. «Оставьте вы его в покое, черти, – заявил какой-то новенький. – Этому мученику еще работать и работать, а вы из него растение делаете. Дезиков они ловили, неужто непонятно? Читали показания зуботыки? Один к одному – и про бучу, и про обвал в пещере…»
Зуботыкой на блатном жаргоне кличут прокурора (в данном случае меня). Капитан об этом не знал, и вообще плевать на все хотел. Ежу понятно, что вторая половина жизни не удалась. Его оставили в покое, а затем в подвал ворвались новые истязатели, надавали по сусалам, повезли куда-то в кузове разбитого драндулета. Очнулся уже на нарах…
Я доходчиво объяснил товарищу, что крестьяне, приютившие его, вовсе не сумасшедшие, а милые, самоотверженные люди. А местечко, куда нас угораздило попасть, вовсе не Элизиум. И вести себя здесь нужно осторожно и забыть про всякие достоинства. А держаться нам теперь – вместе.
Не знаю, какую думу думал в эту ночь капитан Хомченко, но засыпал он долго и неохотно. Ибо сон имеет гадкое свойство пролетать в одно мгновение.
Утро подарило новый сюрприз. Взорам заспанных невольников предстало тело молодого мужчины на потолочном перекрытии. Глаза выкатились из орбит, язык свисал, физиономия синяя, как в финальной стадии цианоза. Не вынесла душа… И выход он нашел довольно ловко – смекалист русский человек. Прошелся по свежим униформам, собрал десяток веревок, связав их прочными узлами, да еще и скрутив втрое для надежности. Залез на верхнюю шконку, перекинул через перекрытие, соорудил петлю.
– Картина маслом, блин, – беззлобно бурчал, зевая во всю пасть, Василий. – Слинял-таки, доходяга, выкрутился. Ладно, слабые духом нам не нужны… Чего вылупились, идиоты? Размечтались? Замыкание длинное посетило? Три минуты – снять дубаря, веревки развязать, сунуть в свои вонючие модные трузера, и выходи строиться на завтрак! Время пошло!
– Под старшину вурдалак канает… – шипел на ухо потрясенный Хомченко. – Что за постановка, Луговой? Это же не зона, не армия…
– Это отражение нашего общества, капитан, – буркнул я. – Глухой неолит. И вообще, кончай трепаться, будь настороже. Мы в начале трудного пути…
Этот день ничем не отличался от предыдущего. Ворота, бультерьеры, кирные охранники. Дорога на крови и нервах. Тело жутко чесалось от грубой мешковины. Отделили женскую часть, погнали в конопляную долину. Я поймал умоляющий взгляд не совсем еще затурканной девчонки, той самой, что вчера в процессе раздевания делала попытки прикрыть свои хиреющие прелести. Она смотрела исключительно на меня – огромными, чудовищно чувственными глазами, в которых блестели слезы, и когда их уводили, она постоянно озиралась, шмыгала носом, безмолвно молила о помощи.
Работали до седьмого пота. Тоннели отпочковывались от галереи, как паучьи лапки, люди ползали в проходах с ведрами, подпирали потолки хилыми распорками. Пот хлестал по лицам – не спасали ни повязки, ни «омовения» мокрой глиной. Дважды случались обвалы – серьезно пострадал один человек: ногу разрубило куском опалубки. Обливающегося слезами, его извлекли на поверхность, уложили на пригорок. Вертухаи задумчиво чесали репы, несчастный умолял не убивать, уверяя, что он способен работать и с одной ногой. Бедолагу взяли за руки, поволокли за холмик. Треснул выстрел.
– Наблюдаем за здоровьем, господа, – сопроводил «санитарную» акцию Василий. – Берегите себя, иными словами. Кто еще позаботится о вашем здоровье, как не вы сами?
– Луговой, мне кажется, я сплю, – бормотал потрясенный капитан. – Не бывает такого в нашей стране. Под носом у цивилизованного мира, правоохранительных структур…
– Забудьте, капитан, о цивилизованном мире, – шипел я. – В данной реальности все наизнанку. Не думайте о других – это сложно, но надо привыкать. Думайте о руке – вам нельзя подавать виду, что рана причиняет неудобства. Не хватайтесь за что попало, уж лучше дайте знак, я помогу. А нет меня – Шмаков поможет…
После обеда, по заведенной традиции, вертухаи наклюкались. Они почти не обращали внимания на копошащихся в муравейнике рабов. Стреляли по воронам, ржали, как кони. С наступлением сивушного похмелья чувства к поднадзорным резко обострились. Выстрелы поверх голов становились обыденным явлением. Гонорея со свирепой физиономией носился за людьми с ведрами, яростно отвешивая тумаки. Один из «гончих», не желая пострадать, сменил направление и ссыпал глину с невысокого обрывчика – в стороне от обусловленного «техпроцессом» места. Под обрывчиком, как назло, мочился Мамон. Дикий рев обезумевшего бизона огласил цветущую долину. Несчастный застыл, как Александрийский столп. Выкатил глаза. Под дружный гогот охранников изрыгающий проклятия пузан, обсыпанный с ног до головы, взгромоздился на обрывчик, скинул с плеча автомат. У раба проснулся инстинкт самосохранения (а толку?). Пошла потеха. Под хлопки и улюлюканье Мамон носился за несчастным по полю, стреляя под ноги. Тот смешно подпрыгивал, менял направление, скулил от страха. Шальная очередь разрубила голяшку, он сделал кувырок и упал, истекая кровью. Ослепленный яростью пузан продолжал стрелять. Прошил вторую ногу, обе руки. Когда он подобрался к несчастному, тот извивался в конвульсиях и хрипло умолял не мучить его.
