* * *
Фомин вернулся в деревню уже в сумерках: захотелось пройтись по лесу, подышать воздухом. На темной площадке перед заколоченным сельмагом он неожиданно услыхал:
– Монах? Ты, что ли?
Прямо к нему шел невысокий сгорбленный мужичок. Это был классический типаж, знакомый многим по вытаскиванию трактором засевшей в грязи машины, загородной рыбалке и попрошайничеству «на опохмел» на даче: грязные кирзачи, трехдневная небритость и неистребимая наглость.
– Ты кто? – Фомин исподлобья осматривал оплывшее синюшное лицо, которое, впрочем, показалось ему немного знакомым.
– Пахан, ты чего, златоустовскую «крытку» забыл? – Мужик дохнул на вора застарелым перегаром и протянул заскорузлую ладонь с зоновскими «перстнями»-наколками.
– Ошибся ты, – отрезал Фомин, понимая, впрочем, что это далеко не ошибка и что его опознали в ненужном месте и в крайне ненужное время.
Мужчина, посмотрев на свою протянутую в пустоту руку, подержал ее в воздухе и необидчиво опустил. Затем вновь взглянул на Монаха, словно убеждаясь, что он не ошибся.
– Монах, да ты чего такое базаришь! Я что – фуфломет какой-нибудь? Или «смотрящего» своего не узнал бы? Кипеш на зоне в Нижнем Тагиле помнишь? – Неизвестный задышал долго и прерывисто, словно рассохшаяся гармонь, меха которой растянули без звука. – Девяносто девятый год, кажется. Тогда вся четвертая зона отказалась на промку выходить, требовали, чтобы «хозяина» и нескольких сук-отрядных за беспредел сняли, братва бунт замутила. Така-ая война была! Сук из актива порезали, потом войска в зону ввели, несколько пацанов замочили. Ну, ментов нагнали, как и положено, комиссия из Москвы приехала. Похватали всех правых и неправых – и в Златоуст, для разборки. Мы с тобой полтора месяца в одной «хате» сидели, ты у нас «смотрящим» и был…
Только теперь Фомин наконец признал в столь некстати подвернувшемся знакомом Витю Чмона. Чмон был типичным чуханом, или чертом – в исправительных лагерях так называют опустившихся, не следящих за собой мужиков. Как правило, на зонах чуханы выполняют самую грязную работу, наподобие чистки нужников. Ниже них в зоновской иерархии находятся только пидоры. С Чмоном он действительно сидел когда-то в одной камере в Златоусте. Впрочем, за восемнадцать лет Монах насмотрелся на тысячи таких чуханов и потому вполне мог забыть всех их в лицо.
Видимо, оттянув срок, Чмон вернулся в родные места. Судя по внешности бывшего зэка, он был изгоем и на свободе. И вот уж действительно не к месту и не ко времени встретился с лагерным паханом!
– Слушай, а я тебя еще три дня назад срисовал! – простодушно радовался Чмон. – Смотрю, и глазам своим не верю: такой большой человек – и вдруг у нас. Мужик какой-то с тобой еще, вроде не из блатных. Ты вообще что в моих родных краях делаешь? В гости к кому приехал? Или как?
Изображать из себя кого-то другого не имело смысла. Лицо пахана в одночасье сделалось непроницаемым, взгляд – суровым. Глаза сузились, превратившись в две маленькие щелочки.
– Или как, – уточнил Монах таким тоном, что собеседнику стало не по себе. – Слушай, Чмон… Не говори никому, что меня тут видел. А то…
Мужик инстинктивно прикрыл локтем лицо, словно опасаясь удара.
– От мусоров скрываешься? Понял. Запалился? Понял. Никому не скажу. Пахан, не в падлу, а по старой дружбе. У меня с обеда трубы горят, похмелиться надо, а денег нету. Не мог бы мне пару рубликов подкинуть, я бы хоть самогоном остограммился. А то хочешь – и тебе принесу…
От надоедливого Чмона удалось откупиться несколькими некрупными купюрами и обещанием закопать при малейшей попытке рассказать кому-нибудь, что он видел тут лагерного пахана.
Вернувшись домой, Фомин не стал дожидаться Стародубцева (тот ушел на речку проверять поставленные с обеда сети), а лег спать.
Ситуация вроде бы складывалась неплохо. Вова Северный, с которым удалось переговорить, слыл в воровской среде человеком предельно порядочным. Слов на ветер не бросал, сомнительных знакомств не заводил, за попсовыми признаками богатства не гнался. Несколько лет подряд он был «смотрящим» по всему Северу России, пресекая любой беспредел на корню. Его уважали все – и старое поколение блатарей, и бандиты эпохи лихих девяностых, сидевшие вместе, и даже некоторые менты. В девяносто пятом он и еще двое авторитетных людей, которых уже не было в живых, и короновали Монаха на вора. Володя целых семь лет был «смотрящим» на зоне – срок явно достаточный, чтобы убедиться в его человеческих качествах.
Джейран и Мотыль, которых вскользь упомянул Северный, также имели в преступном мире безупречную репутацию. К тому же с Джейраном сам Монах еще в девяностом целых четыре месяца проторчал на Краснопресненской пересылке, а с Мотылем лежали в одной «больничке» всего пять лет назад. Предъяви им Фомин хотя бы малую часть того, что у него было на Дюка – и приговор был бы однозначным: Зеленцов никакой не вор, а скурвившаяся тварь, для которого «понятия» воровской чести не существует, и любой уважающий себя блатной, окажись он в одной «хате» с Дюком, посчитает за честь воткнуть пику в его поганые кишки.
Правда, встреча с Чмоном несколько тревожила Фомина. Однако он справедливо считал, что страх перед неизбежным и суровым наказанием наверняка отвратит чухана от необдуманного трепа.
Вор уже собирался выключить свет, когда в окно осторожно постучали. Это был явно не Вадим – у того были с собой ключи. И уж тем более не Чмон – тому бы и в страшном сне не пригрезилось беспокоить авторитетного уркагана поздним вечером!
Делать было нечего. Подойдя к окну, Монах отдернул штору и – буквально остолбенел от удивления.
– Это ты?.. Как же ты меня тут нашел?
Глава 11
Зеленцов еще с детства верил в непреложный закон: залог успеха – научиться отделять главное от второстепенного. Человек, распыляющий силы на мелочи, никогда не добьется успеха. В лучшем случае он станет заложником мелких страстишек и вечным неудачником, в худшем же – на всю жизнь останется «шестеркой», исполнителем чужой воли.
Этому правилу Дюк следовал с ранней юности. И в конце восьмидесятых, когда, будучи первокурсником физкультурного института, бросил учебу и организовал свою первую «бригаду», бомбившую кооператоров. В те времена диплом учителя физкультуры выглядел ничего не значащей мелочью, и возможность быстрого обогащения перевешивала любое образование. Этому правилу он последовал и в середине девяностых, когда посчитал за лучшее отправиться за вымогательство на зону, сохранив при этом статус уголовного авторитета, нежели откупиться, но вылететь из криминальной обоймы. Так произошло и после освобождения по амнистии, когда у Зеленцова появилась возможность стать «апельсином», то есть купить воровскую корону за деньги, однако потеряв при этом все перспективы вписаться в законопослушный бизнес-истеблишмент.
Вот и теперь Дюк окончательно решил: главное в жизни – не «охранная фирма», которая себя изжила. Главное – пожить остаток жизни в свое удовольствие. Жизнь в России для человека его круга становится все опасней, перспективы – туманными, и никто не может быть уверенным в завтрашнем дне. Сегодня неизвестные завалили Заику, а завтра вполне могут точно так же завалить его, Зеленцова. И будет он уже тогда не богатым и успешным человеком, а обугленным куском мяса на цинковом столе судмедэксперта.
