Преисполненный гордости, Жильбер поднял «Исповедь» и указал Жан-Жаку на портрет.
– А-а, понимаю, тот самый портрет, приговоренный к сожжению вместе с «Эмилем»! Впрочем, любой огонь проливает свет независимо от того, исходит он от солнца или от аутодафе.
– Ах, сударь, если бы вы знали, что я всегда мечтал только об одном: жить с вами под одной крышей! Если бы вы знали, что мое честолюбие не идет дальше этого желания.
– Вы не будете жить при мне, друг мой, – возразил Жан-Жак, – потому что я не держу учеников. Что касается гостей, то, как вы могли заметить, я не слишком богат, чтобы их принимать, а уж тем более – оставлять их на ночлег.
Жильбер вздрогнул, Жан-Жак взял его за руку.
– Не отчаивайтесь, – сказал он молодому человеку, – с тех пор, как я вас встретил, я за вами наблюдаю, дитя мое; в вас немало дурного, но много и хорошего; старайтесь волей подавлять инстинкты, избегайте гордыни – это больное место любого философа, а в ожидании лучших времен переписывайте ноты!
– О, Господи! – пробормотал Жильбер. – Я совершенно растерян от того, что со мной произошло.
– Ничего особенного с вами и не произошло, все вполне закономерно, дитя мое. Правда, чувствительную душу и проницательный ум способны взволновать самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Я не знаю, откуда вы сбежали, и не прошу вас посвящать меня в свою тайну. Вы бежали через лес; в лесу вы встречаете человека, собирающего травы; у этого человека есть хлеб, которого нет у вас; он разделил его с вами; вам некуда идти, и человек этот предлагает вам ночлег; зовут его Руссо, вот и вся история. Послушайте, что он вам говорит:
– Основное правило философии гласит:
«Человек, стремись к тому, чтобы ни от кого не зависеть».
Так вот, друг мой, когда вы перепишете это рондо, вы заработаете себе сегодня на хлеб. Принимайтесь-ка за работу!
– Сударь, спасибо за вашу доброту!
– Что касается жилья, то оно вам ничего не будет стоить. Но уговор: не читать по ночам или, по крайней мере, сами покупайте себе свечи. А то Тереза станет браниться. Не хотите ли теперь поесть?
– О, нет, что вы, сударь! – взволнованно проговорил Жильбер.
– От вчерашнего ужина осталось немного еды, ее хватит, чтобы позавтракать. Не стесняйтесь, это будет последняя совместная трапеза, не считая возможных приглашений в будущем, если мы останемся добрыми друзьями.
Жильбер попытался было возразить, однако Руссо остановил его кивком головы.
– На улице Платриер есть небольшая столовая для рабочих, где вы сможете дешево питаться; я вас представлю хозяину. А пока идемте завтракать.
Жильбер молча последовал за Руссо.
Первый раз в жизни Жильбер был покорен; справедливости ради следует отметить, что сделал это человек необыкновенный.
Однако молодой человек не смог есть. Он встал из-за стола и вернулся к работе. Он не лукавил: его желудок слишком сильно сжался от полученного Жильбером потрясения и не мог принимать пищу. За целый день он ни разу не поднял глаз от работы и к восьми часам вечера, испортив три листа, преуспел: ему удалось вполне разборчиво и довольно аккуратно переписать рондо, занявшее четыре страницы.
– Я не хочу вас хвалить, – сказал Руссо, – это еще плохо, но разобрать можно; вы заработали десять су, прошу вас.
Жильбер с поклоном принял деньги.
– В буфете остался хлеб, господин Жильбер, – сообщила Тереза: скромность, кротость и усердие молодого человека произвели на нее благоприятное впечатление.
– Благодарю вас, сударыня, – отвечал Жильбер, – поверьте, я не забуду вашей доброты.
– Вот, возьмите, – сказала Тереза, протягивая ему хлеб.
Жильбер хотел отказаться, но, взглянув на Жан-Жака, понял, что его отказ может обидеть хозяина: Руссо уже хмурил брови, нависшие над проницательными глазами, и поджимал тонкие губы.
– Я возьму, – сказал молодой человек.
Он пошел в свою комнатушку, зажав в кулаке серебряную монету в десять су и четыре монеты достоинством в одно су каждая, только что полученные от Жан-Жака.
– Ну наконец-то! – воскликнул он, войдя в свою мансарду. – Теперь я сам себе хозяин, то есть пока еще нет, потому что этот хлеб мне подали из милости.
Несмотря на голод, он положил хлеб на подоконник и не притронулся к нему.
Он подумал, что скорее забудет о голоде, если заснет. Он задул свечу и растянулся на циновке.
На следующий день – Жильбер плохо спал – он поднялся до свету. Жильбер вспомнил слова Руссо о садах, на которые выходило его окно. Он выглянул в слуховое оконце и в самом деле увидал красивый парк; за деревьями был виден особняк, к которому этот сад примыкал. Двери особняка выходили на улицу Жюссьен.
В одном из уголков сада среди невысоких деревьев и цветов стоял небольшой павильон с закрытыми ставнями.
Жильбер подумал было, что ставни прикрыты в столь ранний час потому, что обитатели домика еще не проснулись. Однако вскоре он догадался по тому, как упирались в окна ветви молодых деревьев, что в доме никто не жил по меньшей мере с зимы.
Он залюбовался прекрасными тополями, скрывавшими от его взоров главное здание.
Несколько раз голод заставлял Жильбера взглянуть на кусок хлеба, отрезанный ему накануне Терезой. Однако он не терял самообладания и, пожирая его глазами, так к нему и не прикоснулся.
Благодаря заботам Жан-Жака Жильбер, поднявшись на чердак, нашел все необходимое для своего скромного туалета. К тому времени, когда часы пробили пять, он успел умыться, причесаться и почистить платье. Он забрал хлеб и сошел вниз.
На этот раз Руссо за ним не заходил. То ли из подозрительности, то ли для того, чтобы лучше изучить привычки гостя, он решил накануне не запирать дверь. Руссо услыхал, как он спускается, и стал за ним следить.
Он увидал, как Жильбер вышел, зажав хлеб под мышкой.
К нему подошел нищий, Жильбер протянул ему хлеб, а сам вошел в только что открывшуюся булочную и купил кусок хлеба.
«Сейчас зайдет в трактир, – подумал Руссо, – и от его десяти су ничего не останется».
Руссо ошибался. Жильбер на ходу съел половину хлеба и остановился на углу улицы у фонтана. Напившись воды, он доел хлеб, потом выпил еще воды, прополоскал рот, вымыл руки и вернулся в дом.
«Могу поклясться, – сказал себе Руссо, – мне повезло больше, чем Диогену; кажется, я нашел человека».
Услыхав шаги Жильбера на лестнице, он поспешил отворить ему дверь.
Весь день Жильбер работал, не разгибая спины. Он вкладывал в однообразное переписывание весь свой пыл, напрягал свой проницательный ум, поражал упорством и усидчивостью. Он старался угадать то, чего не понимал. Подчиняясь его железной воле, рука выводила значки твердо и без ошибок. Вот почему к вечеру у него были готовы семь страниц, переписанных если и не очень изящно, то уж, во всяком случае, безупречно.
