– Что она делала все это время?
– Со вчерашнего дня ничего не ест, кроме хлеба, молилась ночь напролет.
– Великая грешница, должно быть, – насупившись, проговорила настоятельница.
– Этого я не знаю, ваше высочество, она ни с кем не говорила.
– Какова она собой?
– Очень красивая, нежная и вместе с тем гордая.
– Где она была утром во время церемонии?
– В своей комнате. Я видела, как она стояла у окна, прячась за занавески, и с озабоченным видом всех разглядывала, словно в каждом входящем ожидала увидеть врага.
– Она – из того мира, в котором я жила, где правила… Пусть войдет.
Монахиня сделала шаг по направлению к двери.
– Да, вот что: известно ли, как ее зовут? – спросила принцесса.
– Лоренца Фелициани.
– Мне ничего не говорит это имя, – задумчиво проговорила принцесса Луиза, – впрочем, это не имеет значения: пусть войдет.
Настоятельница опустилась в старинное дубовое кресло; оно было изготовлено при Генрихе II и прослужило девяти предыдущим настоятельницам кармелиток.
Оно олицетворяло собой грозный трибунал, перед ним трепетали жалкие новички, которым никак не удавалось сделать выбор между духовным, вечным и мирским, преходящим.
Монахиня возвратилась, ведя незнакомку под длинной вуалью.
Принцесса унаследовала от предков проницательный взгляд; она устремила его на Лоренцу Фелициани, как только та вошла в кабинет; однако она почувствовала в молодой женщине такое смирение, столько благодарности, такую возвышенную красоту, она прочла такую невинность в ее огромных черных глазах, омытых недавними слезами, что первоначальная враждебность принцессы обратилась в дружелюбие и доброжелательность.
– Подойдите, сударыня, – сказала принцесса, – я вас слушаю, говорите.
Объятая дрожью, молодая женщина сделала шаг и хотела было опуститься на колено.
Принцесса ее подняла.
– Вас зовут Лоренца Фелициани, не так ли? – спросила она.
– Да, ваше высочество.
– Вы желаете доверить мне какую-то тайну?
– Я сгораю от желания это сделать!
– Отчего же вы не обратились к исповеднику? В моей власти лишь утешить вас; священник утешает и дает прощение.
Принцесса Луиза нерешительно произнесла эти слова.
– Мне нужно лишь утешение, ваше высочество, – отвечала Лоренца, – кроме того, я только женщине могла бы сообщить то, о чем хочу вам рассказать.
– Так вы собираетесь мне сказать что-то необычное?
– Да, это и в самом деле необычно. Прошу вас выслушать меня терпеливо, ваше высочество; только с вами я могу говорить, повторяю, потому что вы всемогущи, а меня может защитить только Божья десница.
– Защитить вас? Так вас преследуют? На вас нападают?
– О да, ваше высочество, да, меня преследуют! – с непередаваемым выражением ужаса вскричала незнакомка.
– Тогда, сударыня, подумайте вот о чем, – продолжала принцесса, – этот дом – монастырь, а не крепость; все, что может волновать людей, сюда проникает лишь затем, чтобы здесь угаснуть; люди не могут обрести здесь то, что служит им оружием против других; здесь не чинят суд и расправу, не воздействуют силой: это Божья обитель.
– Именно ее-то мне и нужно! – проговорила Лоренца. – Да, я ищу Божью обитель, потому что только в ней я могу жить спокойно!
– Но Бог не допускает мести; как мы могли бы отомстить вашему обидчику? Обратитесь к властям.
– Власти бессильны, ваше высочество, против того, кого я так боюсь.
– Кто же он? – спросила настоятельница с тайным ужасом, овладевшим ею помимо ее воли.
Лоренца приблизилась к принцессе, охваченная неведомым ей дотоле возбуждением.
– Вы, спрашиваете, кто он, ваше высочество? – пролепетала она. – Я уверена, что он один из демонов, восставших на людей, которого Сатана, их владыка, наделил нечеловеческой силой.
– Что вы говорите! – воскликнула принцесса, взглянув на женщину и желая убедиться, что она не сумасшедшая.
– А я.., я… О, я несчастная! – вскричала Лоренца, ломая руки, прекрасные, как у античной статуи. – Я оказалась на пути у этого человека! Я.., я…
– Договаривайте.
Лоренца еще ближе придвинулась к принцессе и продолжала едва слышно, страшась того, о чем собиралась поведать.
– Я.., я.., бесноватая! – пробормотала она.
– Бесноватая?! – вскричала принцесса. – Да что вы, сударыня, в своем ли вы уме? Скажите, вы не…
– Сумасшедшая, не так ли? Это вы хотели сказать? Нет, я не сумасшедшая; впрочем, я могла бы сойти с ума, если бы вы меня оставили.
– Бесноватая… – повторила принцесса.
– Да.., увы!
– Однако позвольте вам заметить, что я нахожу в вас много общего с другими созданиями, не обойденными милостями Всевышнего: вы богаты, хороши собой, вы здраво рассуждаете, на вашем лице нет следов ужасной и таинственной болезни, именуемой одержимостью.
– Ваше высочество! Вся моя жизнь, все мои приключения покрыты страшной тайной, которую мне хотелось бы скрыть даже от самой себя!
– Так объяснитесь! Неужели я – первая, кому вы рассказываете о своем несчастье? А ваши родители? Друзья?
– Родители! – вскричала молодая женщина, до боли стиснув руки. – Бедные мои родители! Увижусь ли я с ними когда-нибудь? Друзья! – с горечью продолжала она. – Увы, ваше высочество, у меня нет друзей!
– Рассказывайте все по порядку, дитя мое, – предложила принцесса Луиза, пытаясь разобраться в словах незнакомки. – Кто ваши родители и почему вы их покинули?
– Ваше высочество! Я – римлянка. Я жила в Риме с родителями. Мой отец – знатного рода, но, как все римские патриции, беден. У меня есть мать и брат. Мне говорили, что, если во французской аристократической семье есть сын и дочь, приданым дочери могут пожертвовать ради того, чтобы купить сыну шпагу. У нас дочерью жертвуют, чтобы сделать сына священником. Вот почему я не получила никакого образования: надо было выучить брата; он учится, чтобы стать кардиналом, как наивно полагала моя мать.
– Что же дальше?
– Вот почему, ваше высочество, мои родители пошли на все жертвы, которые только были в их власти, чтобы помочь брату, а меня решили отдать в монастырь кармелиток в Субиако.
– А что вы на это им говорили?
– Ничего, ваше высочество. С ранней юности передо мной вставало это будущее, как необходимость. У меня не было ни власти, ни желания что-либо изменить. Меня и не спрашивали, кстати сказать; мне приказывали – я повиновалась.
– Однако…
– Ваше высочество! В Риме девочки могут иметь свои желания, но они бессильны что-либо сделать. Мы любим мир, не зная его, так же как проклятые любят рай Господень! Впрочем, я видела немало примеров, которые могли бы убедить меня, что я была обречена на гибель, если бы вздумала сопротивляться, но я об этом и не помышляла. Все мои подруги, имевшие, как и я, брата, заплатили собой за славу семьи. Мне, в сущности, не на что было жаловаться: от меня не требовали ничего, что выходило бы за рамки общепринятого. Лишь моя мать приласкала меня нежнее, чем обыкновенно, когда настал день нашей разлуки.
