– Шпиона? – негодующе вскричал Жильбер.
– Ну, когда ты меня продашь, Иуда? – воскликнул Руссо, завернувшись в платье Терезы, которое он машинально все это время держал в руках, он полагал, что выглядит величественно в своем страдании, а на самом деле, к сожалению, был смешон.
– Сударь, вы на меня наговариваете! – оскорбился Жильбер.
– Ах ты, змей! – взорвался Руссо. – Я на тебя наговариваю?! Да ведь я застал тебя в тот момент, как ты подавал знаки моим врагам! Как знать, может быть, ты им таким способом пересказываешь содержание моей последней книги!
– Сударь, если бы я проник к вам для этого, я бы скорее переписал рукописи, что лежат на вашем столе, чем передавать знаками их содержание!
Это было справедливо, и Руссо почувствовал, что зарвался и сказал одну из тех глупостей, которые ему случалось высказывать под влиянием навязчивой идеи. Он распалился.
– Сударь! – заговорил он. – Мне жаль вас, но и меня можно понять: жизнь научила меня быть строгим. Я пережил много разочарований. Все меня предавали, отрекались от меня, продавали меня, мучили… Как вы знаете, я один из тех печально известных людей, кого власти предержащие поставили вне общества. В таких условиях позволительно быть недоверчивым. Так вот вы мне подозрительны и должны покинуть мой дом.
Жильбер не ожидал такого финала.
Чтобы его выгнали!
Он сжал кулаки, и в глазах его вспыхнул огонек, заставивший Руссо вздрогнуть.
Но огонек этот тотчас погас.
Жильбер подумал, что если он уйдет, он лишится тихого счастья ежеминутно видеть Андре, вдобавок потеряет дружбу Руссо: для него это было огромным несчастьем и в то же время большим позором.
Он позабыл свою необузданную гордыню и умоляюще сложил руки.
– Сударь, – вымолвил он, – выслушайте меня, дайте мне хоть слово молвить!
– Я буду беспощаден! – продолжал греметь Руссо. – Благодаря людской несправедливости я стал свирепее дикого зверя! Раз вы подаете знаки моим врагам, ступайте к ним, я вас не задерживаю. Примкните к ним, я ничего не имею против, только покиньте мой дом!
– Сударь, эти девушки вам не враги: это мадмуазель Андре и Николь.
– Что еще за мадмуазель Андре? – спросил Руссо; ему показалось знакомо это имя, потому что он раза три слышал его от Жильбера. – Ну, говорите!
– Мадмуазель Андре, сударь, – дочь барона де Таверне. Простите, что я сообщаю вам такие подробности, но вы сами меня к этому вынуждаете: это та, которую я люблю больше, чем вы любили мадмуазель Галлей, госпожу де Варен и кого бы то ни было еще; это та, за которой я последовал пешком, без копейки денег, не имея ни куска хлеба, пока не упал посреди дороги без сил, едва не умерев от страданий; это та, которую я встречал вчера в Сен-Дени, за которой бежал до Ла Мюэтт, а потом незаметно следовал от Ла Мюэтт до соседней с вашей улицы; это та, которую я случайно увидал сегодня утром в павильоне; наконец, это та, ради которой я готов стать Тюренном, Ришелье или Руссо.
Руссо был знатоком человеческого сердца, он знал его возможности. Он понимал, что даже самый блестящий актер не мог бы говорить, как Жильбер, в его голосе звенела неподдельная слеза; актер не мог бы передать порывистые движения, которыми Жильбер сопровождал свои слова.
– Так эта молодая дама – мадмуазель Андре? – переспросил он.
– Да, господин Руссо.
– И вы ее знаете?
– Я сын ее кормилицы.
– Вы, стало быть, лгали, утверждая, что незнакомы с ней? Если вы не предатель, то, значит, лгун.
– Сударь, – вскричал Жильбер, – не рвите мне сердце! По правде говоря, мне было бы легче, если бы вы убили меня на этом самом месте.
– Э, все это болтовня в стиле Дидро и Мармонтеля! Вы лгун, сударь.
– Ну да, да, да! – вскричал Жильбер. – Я лгун, сударь. Но тем хуже для вас, если вы не способны понять такую ложь. Лгун! Лгун!.. Я ухожу, прощайте! Я ухожу в отчаянии, и пусть это будет на вашей совести.
Руссо в задумчивости потер подбородок, разглядывая молодого человека, так поразительно напоминавшего его самого.
«Либо это великодушный юноша, либо большой мошенник, – подумал он, – но, в конце концов, если против меня что-то замышляется, я смогу держать в руках нити интриги».
Жильбер направился к двери и, взявшись за ручку, ждал последнего слова, которое должно было прогнать его или удержать.
– Довольно об этом, дитя мое, – обратился к нему Руссо. – Если вы влюблены так, как утверждаете, – тем хуже для вас! Впрочем, время не ждет. Вы уже потеряли вчерашний день, сегодня нам обоим нужно переписать тридцать страниц. Торопитесь, Жильбер, пошевеливайтесь!
Жильбер схватил руку философа и прижался к ней губами, чего не сделал бы ни с чьей другой рукой, будь на месте Руссо хоть сам король.
Прежде чем отправиться за взволнованным юношей, ожидавшим его возле двери, Руссо еще раз подошел к окну и выглянул.
В эту минуту Андре сбросила пеньюар и взяла из рук Николь платье.
Она увидала бледное лицо, неподвижную фигуру, отшатнулась в глубь комнаты и приказала Николь запереть окно.
Николь повиновалась.
– А-а, моя седая голова ее напугала, – проговорил Руссо, – юное лицо так ее не отпугивало! О прекрасная молодость! – со вздохом прибавил он:
O gioventu pj-imavera del eta!
O primavera gioventu del annol
Повесив платье Терезы на гвоздь, он стал медленно спускаться по лестнице вслед за юношей. В эту минуту он был, наверное, готов отдать за молодость Жильбера свою известность, соперничавшую со славой Вольтера и так же, как она, вызывавшую восхищение всего мира.
Глава 22.
ОСОБНЯК НА УЛИЦЕ СЕН-КЛОД
Улица Сен-Клод, где граф Феникс назначил свидание кардиналу де Роану, почти не изменилась с той поры; можно было бы, наверное, найти в наши дни развалины того дома, который мы попытаемся описать.
Улица Сен-Клод приводила, как и сегодня, на улицу Сен-Луи и бульвар, пересекала улицу Сен-Луи и проходила между монастырем Святого Причастия и особняком Вуазен, а в наши дни на их месте расположены церковь и бакалейный магазин.
Как и теперь, в те времена улица довольно круто спускалась к бульвару.
На ней было пятнадцать домов, семь фонарей, а также два тупика.
Тот, что находился по левую руку, упирался в особняк Вуазен. Другой, расположенный с правой стороны, к северу, заканчивался решеткой огромного монастырского сада.
Этот второй тупик, находившийся под сенью высоких монастырских деревьев, с левой стороны замыкался одной из стен большого серого особняка, выходившего фасадом на улицу Сен-Клод.
Эта стена напоминала лицо циклопа, потому что смотрела единственным глазом или, если угодно, имела одно-единственное окно, да и то заделанное решеткой и пугавшее своей темнотой.
