Входя, он увидел, что ее высочество стоит посреди галереи, опершись на столик, инкрустированный красной яшмой и лазуритом.
Она была одета в черное, прекрасные ненапудренные волосы были убраны под кружевной наколкой; выражение ее лица было не столь строгим, как обыкновенно, зато она была еще печальнее. Она смотрела в одну точку; время от времени она окидывала тоскующим взором портреты европейских монархов, в чьих жилах текла кровь ее предков.
Черный цвет одежды был у принцесс в моде. В темных складках скрывались глубокие карманы, имевшие распространение в описываемую нами эпоху. Ее высочество Луиза носила на поясе, на золотом кольце, сотню ключей от всех своих ящиков и сундуков.
Заметив, что присутствовавшие придворные с жадностью наблюдают за готовящейся сценой, король глубоко задумался.
Однако галерея была такая длинная, что зрители не могли слышать, о чем говорили на другом ее конце. Они лишь наблюдали за происходящим, и это было их право, но они не могли разобрать ни слова, а вслушиваться не входило в их обязанности.
Принцесса сделала несколько шагов навстречу королю, поднесла его руку к губам и почтительно ее поцеловала.
– Я слышал, вы собрались уезжать, сударыня? – спросил Людовик XV. – Вы, должно быть, отправляетесь в Пикардию?
– Нет, сир, – ответила принцесса.
– Кажется, я догадываюсь: вы едете на богомолье в Нуармутье.
– Нет, сир, – отвечала ее высочество Луиза, – я ухожу в монастырь кармелиток Сен-Дени – там, как вам известно, я могу быть настоятельницей.
Король вздрогнул, однако лицо его оставалось спокойным, несмотря на то, что он пришел в замешательство.
– Дочь моя! – вскричал он. – Не покидайте меня! Это немыслимо!
– Дорогой отец! Я давно решилась на этот шаг, и ваше величество дали согласие. Не противьтесь же теперь, отец, умоляю вас!
– Да, я дал согласие, но против воли, как вы помните, в надежде, что в последнюю минуту вы передумаете. Вам не следует заживо хоронить себя в монастыре; это обычай минувших дней; в монастырь уходят от неизбывной печали или после разорения. Королевская дочь далеко не бедна, насколько мне известно, а если она несчастлива – этого никто не должен знать.
Король повышал голос по мере того, как входил в роль отца и властелина. Ни один актер, оказавшись на его месте, не смог бы в этом случае переиграть, так как от него требуются лишь сожаление и гордыня.
Заметив волнение отца, столь редкое для эгоистичного Людовика XV, Луиза была глубоко тронута.
– Сир! – отвечала Луиза. – Не лишайте меня последних сил своим великодушием. Моя печаль – не простой каприз, вот почему мое решение идет вразрез с обычаями нашего времени.
– Что же вас так опечалило? – вскричал король в приливе чувствительности. – Бедное мое дитя! Что же это за печаль?
– Горькая, неизбывная, сир, – отвечала ее высочество Луиза.
– Дочь моя! Отчего же вы никогда мне об этом не говорили?
– Это такая печаль, которую никто не в силах одолеть.
– Даже король?
– Даже король.
– И отец?
– Нет, отец, нет!
– Вы благочестивы, Луиза, и можете почерпнуть силы в вере…
– Пока еще не могу, сир. За этим я и иду в монастырь, в надежде обрести помощь. Бог говорит с человеком в тишине, человек обращается к Господу в уединении.
– Вы готовы принести Всевышнему слишком большую жертву. Ведь вы всегда можете укрыться в надежной тени французского трона. Вам этого недостаточно?
– Тень кельи еще более непроницаема, отец мой, она веселит сердце, она поддерживает и сильных и слабых, и низших и высших, и великих и ничтожных.
– Вам угрожает какая-нибудь опасность? В таком случае, Луиза, вы можете быть уверены, что король вас защитит.
– Сир! Пусть сначала Господь защитит короля.
– Повторяю, Луиза, вы совершаете ошибку, неверно истолковав усердие. Молитва хороша сама по себе, но нельзя же молиться все время! Вы добры, благочестивы, зачем вам столько молиться?
– Дорогой отец! Сколько бы я ни молилась, мне никогда не вымолить прощения, чтобы предотвратить несчастья, готовые вот-вот над нами разразиться, ваше величество. Боюсь, что доброты, которой наделил меня Господь, и чистоты, которую я двадцать лет стараюсь сберечь, окажется недостаточно для искупления наших грехов.
Король отступил на шаг и удивленно взглянул на Луизу.
– Вы никогда об этом со мной не говорили, – заметил он. – Вы заблуждаетесь, дорогое мое дитя, аскетизм вас погубит.
– Сир! Прошу вас не употреблять столь светское понятие, которое не в состоянии выразить истинного и, что еще важнее, необходимого самопожертвования. Вряд ли когда-нибудь подданная была так предана своему королю, а дочь – отцу, как я – вам! Сир! Ваш трон, в спасительной тени которого вы с гордостью предлагали мне укрыться, уже сотрясается; вы еще не чувствуете ударов, однако я их уже угадываю. Бездна вот-вот разверзнется и поглотит монархию. Вам кто-нибудь говорит правду, сир?
Ее высочество Луиза оглянулась, дабы убедиться в том, что придворные ее не слышат. Она продолжала:
– Мне многое известно из того, о чем вы не догадываетесь. Переодевшись сестрой милосердия, я не однажды бывала на темных парижских улицах, в жалких мансардах, на мрачных перекрестках. Зимой там умирают от голода и холода, летом – от жажды и жары. Вы не знаете, что происходит в деревне, сир, потому что ездите лишь из Версаля в Марли и обратно. Так вот, в деревне нет ни зернышка, я имею в виду – не для пропитания, а для того, чтобы засеять поля, не знаю кем проклятые, потому что они пожирают семена, не принося взамен урожая. Голодные крестьяне глухо ропщут, потому что в воздухе уже витают смутные мысли. Темный народ постепенно просвещается, он слышит слова: оковы, цепи, тирания. Люди пробуждаются от спячки, они перестают жаловаться и начинают ругаться.
Парламент требует для себя права предостережения короля, то есть добивается возможности открыто говорить вам то, о чем все говорят вполголоса: «Король, ты нас погубишь! Спаси нас, иначе мы будем сами себя спасать!..»
Военные от безделья ковыряют шпагой землю, из которой прорастает свобода, посеянная щедрой рукой энциклопедистов. Писатели – как случилось, что люди начали замечать то, чего не видели раньше? – замечают все наши промахи в тот самый миг, как мы их допускаем, и открывают на совершаемое нами зло глаза простому люду, который теперь хмурится каждый раз, как мимо проходит кто-нибудь из хозяев. Ваше величество готовится к свадьбе внука… В былые времена, например, когда Анна Австрийская женила своего сына, парижане преподносили подарки ее высочеству Марии-Терезии. Сегодня не только город ничего не предлагает в подарок, напротив: ваше величество увеличивает подати для того, чтобы было чем оплатить экипажи, в которых наследница Цезаря прибывает к потомку Людовика Святого. Духовенство давно разучилось молиться Богу. Однако, видя, что все земли уже розданы, привилегии исчерпаны, казна опустела, духовенство решило вновь обратиться к Господу с мольбой о том, что оно называет счастьем народа! Наконец, сир, вы должны услышать то, о чем и так догадываетесь, то, что вам должно быть настолько горько видеть, что и разговаривать об этом ни с кем не хочется! Ваши братья когда-то вам завидовали, а теперь презрительно от вас отвернулись. Четыре ваших дочери, сир, не могут выйти замуж. В Германии – двадцать принцев, в Англии – три, в странах Северной Европы – шестнадцать, не говоря уже о наших родственниках – Бурбонах в Испании и Неаполе, которые, впрочем, давно от нас отвернулись, как и все остальные. Может быть, только турецкий султан не погнушался бы нами, да вот беда: мы воспитаны в христианской вере! Я не о себе говорю, отец, я не жалуюсь на свою судьбу! Мне еще повезло, потому что я свободна, я никому из родных не нужна, потому что я смогу в тиши уединения, в бедности, предаваться размышлениям и просить Бога о том, чтобы он отвел от вас и от моего племянника бурю, готовую вот-вот разразиться у вас над головами.
