Стража, привыкшая к ее приходам в любое время дня и ночи, пропустила ее. Через переднюю она прошла в Оружейную палату. Но там она застала только бодрствующую кормилицу.
– Где мой сын? – спросила королева.
– Ваше величество! К нему запрещено входить до восьми часов.
– Запрещение не касается меня, кормилица!
– Оно касается всех. Екатерина усмехнулась.
– Да, я знаю, – продолжала кормилица, – я хорошо знаю, что здесь ничто не может воспрепятствовать вашему величеству; я только молю внять просьбе простой женщины и не ходить дальше.
– Кормилица, мне надо поговорить с сыном.
– Я отопру только по приказу вашего величества.
– Откройте, кормилица, я требую! – сказала Екатерина.
Услышав этот голос, вызывавший большее уважение, а главное, больший страх, чем голос самого Карла, кормилица подала Екатерине ключ, но Екатерине он был не нужен. Она вынула из кармана свой ключ, быстро отперла дверь в покои сына, и под ее нажимом дверь распахнулась.
Спальня была пуста, постель не смята; борзая Актеон, лежавшая около кровати на медвежьей шкуре, встала, подошла к Екатерине и принялась лизать ее руки цвета слоновой кости.
– Вот как! Он ушел из дому, – нахмурив брови, сказала королева – Что ж, я подожду.
В мрачной решимости она задумчиво села у окна, которое выходило на Лувровский двор и из которого был виден главный вход.
В течение двух часов она не сходила с места, неподвижная и белая, как мраморная статуя, и наконец увидела, что в Лувр въезжает отряд всадников с Карлом и Генрихом Наваррским во главе; она их узнала.
И тут она поняла все. Вместо того чтобы препираться с ней из-за ареста своего зятя. Карл увел его и этим спас.
– Слепец! Слепец! Слепец! – прошептала она и снова принялась ждать.
Минуту спустя в комнате послышались шаги со стороны Оружейной палаты.
– Государь, хотя бы теперь, когда мы уже в Лувре, – говорил Генрих, – скажите мне, почему вы меня увели и какую услугу вы мне оказали?
– Нет, нет, Анрио! – со смехом ответил Карл. – Когда-нибудь ты, быть может, узнаешь все, но пока что это тайна. Знай только одно: по всей вероятности, сейчас у меня будет из-за тебя страшная ссора с матерью.
Карл поднял портьеру и очутился лицом к лицу с Екатериной.
Из-за его плеча выглянуло бледное и взволнованное лицо Беарнца.
– А-а! Вы здесь, сударыня! – нахмурив брови, сказал Карл.
– Да, сын мой. Мне надо с вами поговорить, – отвечала Екатерина.
– Со мной?
– С вами наедине.
– Что делать? – сказал Карл, оборачиваясь к зятю. – Раз уж никак невозможно избежать этого, то чем скорее, тем лучше.
– Я оставляю вас, государь, – сказал Генрих.
– Да, да, оставь нас одних, – ответил Карл. – Ты ведь теперь католик, Анрио, так сходи к обедне и помолись за меня, а я останусь слушать проповедь.
Генрих поклонился и вышел.
Карл сам предупредил вопросы матери.
– Итак, – сказал он, пытаясь обратить дело в шутку – вы ждали меня, чтобы побранить, так ведь? Черт побери! Я непочтительно разрушил ваш замысел. Но – смерть дьяволу! – не мог же я позволить арестовать и посадить в Бастилию человека, который только что спас мне жизнь! Но и ссориться с вами мне тоже не хотелось: я хороший сын. К тому же, – добавил он шепотом, – Господь Бог карает детей, которые бранятся с матерью; пример – мой брат Франциск Второй
[52]
. Простите меня великодушно и признайтесь, что шутка недурна.
– Ваше величество, вы ошибаетесь, – возразила Екатерина, – дело это совсем не шуточное.
– Так я и знал! Знал, что так вы и посмотрите на это, черт меня возьми!
– Государь, ваш промах разрушил тщательно продуманный план, который должен был открыть нам весьма многое.
– Ба! План!.. Неужели какой-то провалившийся план может вас смутить – вас, матушка? Вместо него вы придумаете двадцать новых, и я обещаю, что помогу вам.
– Даже если бы вы и помогли мне, теперь слишком поздно: он предупрежден и будет начеку.
– Слушайте, – сказал король, – давайте поговорим откровенно. Что вы имеете против Анрио?
– То, что он заговорщик.
– Да, я понимаю, в этом вы постоянно его обвиняете! Но кто же в той или иной степени не занимается заговорами в этом прелестном королевском жилище, именуемом Лувр?
– Но он – больше, чем кто-либо, и он тем опаснее, что об этом никто и не подозревает.
– Скажите, какой Лоренцино!
[53]
– сказал Карл.
– Послушайте, – сказала Екатерина, помрачневшая при упоминании этого имени, вызывавшем у нее в памяти одну из самых кровавых драм флорентийской истории, – вы можете доказать мне, что я не права.
– Каким образом, матушка?
– Спросите Генриха, кто был у него в спальне сегодня ночью.
– В его спальне... сегодня ночью?
– Да. И если он вам скажет...
– То что тогда?
– Тогда я готова буду признать, что ошибалась.
– Но если это была женщина, не можем же мы требовать...
– Женщина?
– Да.
– Женщина, которая убила двух ваших стражников и ранила де Морвеля – быть может, смертельно?
– Ого! Это уже серьезно, – сказал король. – Значит, дело было кровавое?
– Трое легли на месте.
– А тот, кто их уложил?
– Убежал цел и невредим.
– Клянусь Гогом и Магогом! – сказал Карл. – Он молодец, и вы правы, матушка: я должен знать, кто это такой.
– А я заранее говорю вам, что не узнаете, – во всяком случае, не узнаете от Генриха.
– А от вас, матушка? Не мог же этот человек удрать, не оставив никаких следов? Неужели никто не заметил чего-нибудь в его одежде?
– Заметили только, что на нем был очень элегантный вишневый плащ.
– Так, так! Вишневый плащ! – сказал Карл. – При дворе я знаю только один, столь заметный, что бросается в глаза.
