Генрих отошел закрыть балкон.
– Люблю, – шепнула Маргарита, порывисто сжав руку молодого человека.
– Итак, господин де Ла Моль, – сказал Генрих, подставляя Ла Молю стул, – что скажете?
– Скажу, государь, – отвечал Ла Моль, – что я расстался с де Муи у заставы. Ему хочется знать, заговорил ли Морвель и стало ли известным, что он был в спальне вашего величества.
– Пока нет, но это не замедлит; следовательно, нам надо поторопиться.
– Государь, де Муи того же мнения, и если герцог Алансонский готов уехать завтра вечером, то у Сен-Марсельских ворот его будут ждать пятьсот всадников; другие пятьсот будут ждать вас в Фонтенбло: оттуда вы поедете через Блуа, Ангулем и Бордо.
– Сударыня! – обратился Генрих к жене. – Я буду готов уехать завтра, а вы успеете?
Глаза Ла Моля с глубокой тоской посмотрели в глаза Маргариты.
– Я дала вам слово: куда бы вы ни ехали, я еду с вами, – отвечала королева, – но вы сами понимаете: необходимо, чтобы и герцог Алансонский уехал одновременно с нами. Средины тут быть не может: или он наш, или он нас предаст; если он начнет колебаться – мы останемся.
– Господин де Ла Моль! Ему известно что-нибудь об этом замысле? – спросил Генрих.
– Несколько дней тому назад он должен был получить письмо от господина де Муи.
– Вот как! Мне он ничего об этом не сказал, – заметил Генрих.
– Берегитесь, берегитесь его, государь! – воскликнула Маргарита.
– Будьте спокойны, я начеку. А как дать ответ де Муи?
– Не волнуйтесь, государь: завтра, видимо или невидимо, справа или слева от вашего величества, де Муи будет на приеме послов; надо только, чтобы королева ка кой-нибудь фразой в своей речи дала ему понять – согласны вы или нет, должен он ждать вас или бежать один. Если герцог Алансонский откажется, то де Муи потребуется только две недели, чтобы все перестроить от вашего имени.
– Честное слово, де Муи – драгоценный человек! – сказал Генрих. – Сударыня, можете ли вы вставить соответствующую фразу в вашу речь?
– Нет ничего легче, – ответила Маргарита.
– В таком случае, завтра я повидаюсь с герцогом Алансонским, и пусть де Муи будет на месте и постарается все понять с полуслова.
– Он будет, государь.
– В таком случае, господин де Ла Моль, – сказал Генрих, – передайте ему мой ответ. Вероятно, вас поблизости ждут лошадь и слуга?
– Ортон ждет меня на набережной.
– Идите к нему, граф... Э, нет, не в окно! Это хорошо только в крайнем случае. Вас могут увидеть, а так как никто не будет знать, что это вы ради меня, то вы бросите тень на королеву.
– Как же быть, государь?
– Если вы не могли войти в Лувр один, то выйти вы можете со мной – я знаю пароль. У вас есть плащ – у меня тоже; мы закутаемся и пройдем без всяких затруднений. К тому же мне будет очень нужно дать Ортону кое-какие распоряжения. Подождите здесь, я пойду посмотрю, нет ли кого-нибудь в коридоре.
Генрих с самым непринужденным видом пошел на разведку. Ла Моль остался наедине с королевой.
– Когда же я вновь увижусь с вами? – воскликнул Ла Моль.
– Если мы бежим, то завтра вечером; если не бежим, то в один из ближайших вечеров, на улице Клош-Персе.
– Господин де Ла Моль, – вернувшись, сказал Генрих, – вы можете идти: никого нет.
Ла Моль почтительно склонился перед королевой.
– Сударыня, дайте же ему поцеловать вашу руку! – молвил Генрих. – Господин де Ла Моль не просто наш слуга.
Маргарита повиновалась.
– Да, кстати! Спрячьте получше лестницу, – сказал Генрих. – Для заговорщиков это драгоценный предмет меблировки: он бывает нужен, когда меньше всего этого ожидаешь. Идемте, господин де Ла Моль, идемте!
Глава 3.
ПОСЛЫ
На следующее утро все население Парижа двинулось, к Сент-Антуанскому предместью, через которое должны были въезжать в Париж польские послы. Цепь швейцарцев сдерживала толпу, отряды кавалерии расчищали путь придворным вельможам и дамам, ехавшим встречать послов.
Вскоре около Сент-Антуанского аббатства показался отряд всадников в красно-желтых одеждах, в меховых шапках и плащах и с широкими и кривыми, как у турок, саблями.
На флангах ехали офицеры.
За этим отрядом двигался другой отряд, одетый с истинно восточной роскошью. А вслед за ним ехали послы, и вот эти-то послы, числом четыре, блистательно представляли собой сказочное рыцарское королевство XVI века.
Одним из четырех послов был епископ Краковский. Он был в полувоенном, полусвященническом одеянии, сверкавшем золотом и драгоценными камнями. Белый конь с длинной, волнистой гривой, шедший величавым шагом, казалось, извергал пламя из ноздрей, и никто не поверил бы, что это благородное животное в течение месяца делало по пятнадцать миль в день, да еще по дорогам, которые стали почти непроезжими из-за плохой погоды.
Рядом с епископом ехал палатин
[63]
Ласко, могущественный вельможа, столь близкий к престолу, что и сам обладал королевским богатством и не меньшей гордостью.
Вслед за двумя главными послами и за сопровождавшими их двумя другими палатинами, столь же высокого происхождения, ехали польские вельможи на конях в роскошной шелковой сбруе, отделанной золотом и драгоценными камнями, что вызывало шумное одобрение народа. В самом деле, польские гости затмили французских всадников, которые тоже были разряжены в пух и прах и которые презрительно называли вновь прибывших варварами.
Екатерина до последней минуты надеялась, что решимость Карла уступит его продолжавшейся физической слабости и что прием послов будет снова отложен. Но когда назначенный день настал, когда она увидела бледного, как привидение. Карла, надевавшего великолепную королевскую мантию, она, поняв, что хотя бы для виду надо будет склониться перед этой железной волей, стала подумывать, что блистательное изгнание, на которое осужден Генрих Анжуйский, будет для него самым надежным убежищем.
Кроме нескольких слов, которые произнес Карл, когда он раскрыл глаза и увидал мать, выходившую из кабинета, он больше не разговаривал с Екатериной после той беседы, которая и вызвала припадок, едва не погубивший короля. Все в Лувре знали, что они поссорились, но никто не знал, из-за чего произошла ссора, и даже самые смелые дрожали от этой холодности и молчания, подобно тому, как птицы приходят в трепет от зловещей тишины, предшествующей грозе.
Тем не менее в Лувре все было готово; правда, все выглядело так, словно готовилось не празднество, а какая-то мрачная церемония. Каждый повиновался или с безучастным, или сумрачным видом. Было известно, что будто бы трепещет сама Екатерина – и трепетали все.
