— Что «не так»? Что ты все время выдумываешь?
— Не могу понять, в чем дело, — призналась Александра. — То
ли кажется мне, то ли правда я что-то упустила…
Почему-то интуиция на этот раз подвела Ладу Ильину.
— Когда кажется, креститься надо, — сказала она сердито. — У
тебя просто нервное расстройство.
И ушла.
В холле у Александры развязался ботинок.
Она нагнулась, чтобы зашнуровать его, а когда выпрямилась,
прямо на нее шла Вика Терехина в голубой норковой шубе и высоких, до
безупречных бедер, сапогах.
— Я что тебе сказала, дрянь паршивая? — подойдя вплотную,
ласково спросила Вика. Александра даже попятилась от нее: не хватало только
публичного скандала в переполненном вечернем останкинском холле.
— Ты что, не поняла? — наступала на нее Вика. — Мне
повторить? Я по два раза не повторяю! Что тебе тут надо? Что ты здесь делаешь?
Тебя однажды выставили отсюда, еще хочется? Так я мигом организую!
Александра молчала. У нее пересохло во рту и сдавило горло.
— Здесь тебе не место! — Вика говорила спокойно, даже
весело. — Здесь не место шлюхам, не умеющим держать себя в руках. Забудь про
телевидение, дура, иди где-нибудь полы помой, в каком-нибудь вокзальном
сортире! Там твое настоящее место. Поняла? Еще раз увижу — вышвырну из здания к
черту!
Она обошла Александру, как неодушевленный предмет, и,
обернувшись, добавила, как будто забила последний гвоздь в гроб Александры
Потаповой:
— Сучка!
Александра выскочила на улицу, перебежала дорогу, добралась
до Ладиной машины и только тут позволила себе заплакать.
Филипп разговаривал по телефону, а Александра без звука
смотрела кассету с одной из программ Вешнепольского. В архиве ей дали десятка
два обычных, непрофессиональных кассет, которые можно было смотреть на домашнем
видеомагнитофоне. Это ее очень обрадовало, потому что какое-то время не нужно
было ездить в «Останкино», а следовательно, отпадала опасность встретиться с
Викой.
Конечно, она придумала тридцать три достойных ответа,
которыми при случае могла бы сразить Вику наповал, но отлично знала, что
никогда ими не воспользуется. Слаба и труслива была Александра Потапова.
Однажды, на экзамене по химии, она упала в обморок, и бабушка потом сказала,
что она ведет себя «недостойно».
Филипп разговаривал по-французски. Александра не понимала ни
слова и не понимала даже, о чем можно разговаривать так подолгу. В последнее
время у него появилась такая манера: приезжая домой, он ужинал, садился на
диван со своей щегольской мобильной трубкой и говорил, говорил… Александре
страшно было представить, сколько денег у него уходит на эти разговоры.
Может, у него во Франции любимая, которая ждет не дождется
его приезда? Спросить бы, но как-то неловко…
Он уезжал из дома довольно рано, около девяти, и приезжал в
десять вечера. Чем он занимается целый день, Александра не представляла.
Ну какие особые занятия могут быть у иностранного журналиста
в чужой столице?
Присутствовать на каких-нибудь встречах, брать интервью,
скучать на популярных театральных постановках и толкаться в толпе возле
Царь-пушки. Что еще?
Но этой программы явно маловато на двенадцать часов, да еще
каждый день. Он не писал заметок, его лэп-топ большую часть времени простаивал
закрытый. Что-то он на нем, конечно, делал, но к скорбному писательскому труду
это, совершенно очевидно, отношения не имело.
Раз в неделю он привозил продукты, и все время на
баснословные, по меркам Александры, суммы. По субботам уезжал на полдня, а
вечером писал на компьютере какие-то факсы. По воскресеньям опять уезжал,
только это называлось «в тренажерный зал», потом смотрел телевизор или
приглашал Александру в театр. Когда она отказывалась, а она всегда
отказывалась, не смея согласиться, хотя иногда ей очень хотелось бы куда-нибудь
пойти, он уходил один и на своем не настаивал.
Это была очень странная, но очень спокойная жизнь. Как раз
то, что Александру полностью устраивало.
С ее французским мужем было уютно и… предсказуемо. Она
всегда знала, во сколько он приедет и что будет делать. Он по-прежнему горячо
благодарил ее за ужин, и никакого подвоха в этих благодарностях она не могла
выискать. Занимаясь своими делами, он почти не обращал на нее внимания, но
однажды починил древний утюг, который Александра умудрилась уронить с
гладильной доски, налетев на нее по дороге в ванную.
Она боялась нарушить хлипкое равновесие, гарантировавшее ей
в данный момент относительную безопасность. И еда, которую он привозил, тоже
была очень кстати: в последнее время у Александры совсем не стало денег. Статьи
она забросила, занявшись фильмом, а деньги за него обещали выплатить только к
Новому году. Не на что было даже починить ботинки. Ноги в них сразу же противно
сырели, а о том, чтобы попросить у Филиппа денег на новые или хотя бы на
починку, не могло быть и речи.
Филипп попрощался традиционным «о'ревуар», которое
Александра уже научилась различать, швырнул телефон в угол дивана, потянулся и
потер красное уставшее ухо.
— Врубай звук, — велел он Александре. — Так же неудобно.
Изумленная, она повернулась к нему и спросила:
— Где ты взял это слово?
— Какое? — не понял он.
— Ну… «врубай»…
Он хмыкнул:
— Когда-то на одной вечеринке московская журналистка что-то
говорила мне про мой слишком правильный русский язык и неформальную лексику. Не
помнишь?
— Нет, — соврала Александра.
— Я услышал это слово за бизнес-ленчем. Рядом кто-то сказал:
«Врубай телефон, позвонить надо».
Почему-то Александра развеселилась.
— За бизнес-ленчем еще не такое услышишь, — заметила она. —
Но всеми этими словами и выражениями нужно уметь пользоваться.
— Еще я выучил слово «братва», «сто пудов» и… как его… А,
вот еще: «мимо рыла» и «это совсем не канает», — похвастался Филипп.
Александра захохотала — он так старательно произнес всю эту
чушь и был так откровенно горд собой, что она не выдержала.
— Я никогда не слышал, как ты смеешься, — сказал Филипп и
посмотрел на нее как-то странно. — Тебе идет…
Она моментально закрыла рот, удивляясь, что так расслабилась
и позабыла об осторожности, которой требовало его присутствие.
Он ничего больше не сказал, тем более что в этот момент
громко затрезвонил телефон.
