— Что?
— Ты любишь ноябрь?
Данилов подумал.
— Не особенно.
— А я — особенно! — объявила Марта и сунула замерзшую руку в
его карман. В кармане было тепло и сухо, и совсем рядом было бедро Данилова. —
Нет ничего лучше, чем двадцать четыре часа в сутки снег, холод и тьма.
Из сугроба, в который превратилась машина Данилова,
выглядывали только колеса и два бампера — передний и задний.
— А где лопата, — спросила Марта и заглянула Данилову за
спину, как будто в надежде увидеть там лопату, — или чем мы ее откапывать
будем?
Данилов нажал кнопку на брелоке — сквозь снег желтым мигнули
фары — и полез к водительской двери.
— Подожди, — велел он Марте, — постой там. Через некоторое
время из-под снега раздалось негромкое, но бодрое урчание двигателя, откуда-то
из района заднего бампера вырвалось облачко белого дыма, дернулись «дворники»,
обрушив снежные пласты с лобового стекла, и вдруг показались фары, как будто
открылись глаза, и заднее стекло обнаружилось — машина старательно
отряхивалась, как попавшая в лужу собака.
Марта полезла через сугроб, зачерпывая снег ботинками.
— Я бы выехал, — сказал Данилов недовольно, когда она
плюхнулась на сиденье, — я же просил тебя подождать!
— Я замерзла.
Данилов моментально включил отопитель. Марта закатила глаза.
— Данилов, я не желаю, чтобы ты поминутно проявлял чудеса
человечности и заботы. — Марта постучала ботинками по порожку, подтащила ноги и
захлопнула дверь. — Я начинаю чувствовать себя инвалидом.
Он ничего не ответил, нашарил на полу элегантную немецкую щеточку,
предназначенную для элегантного стряхивания с машины элегантного немецкого
снега, вылез и стал разгребать ею утренний русский сугроб.
— Хочешь, я дам тебе чайную ложку? — предложила Марта,
опустив стекло. — В рюкзаке есть, я захватила.
Данилов улыбнулся и покачал головой.
Ну конечно. Ей ни за что не удастся вывести его из себя, раз
уж он решил из себя не выходить.
На морозе он казался очень смуглым и темноволосым. И почти
столь же элегантным, как немецкая щеточка. Марта вполне понимала, почему
помощник Тимофея Кольцова выбрал именно его — он выглядел так, как должен
выглядеть процветающий первоклассный архитектор из модного московского журнала
«Английский помещик». Непременный портрет в интерьере — Данилову больше всего
подошел бы камин, сложенный из речного камня, неяркий ковер на плиточном полу,
белая стена, широкое кресло, а ниже статейка под названием «Линии вашего дома —
линии вашей судьбы».
Увидав такую статейку, Данилов бы точно повесился. От стыда.
Марта улыбнулась.
— Хватит, — в окошко сказала она Данилову, который тщательно
скреб щеточкой по капоту, — сейчас на ходу все стряхнется. А что не стряхнется,
то растает.
— А что не растает и не стряхнется?
— На то, значит, наплевать.
Данилов засмеялся, перестал скрести и сел в машину.
— Правда, холодно что-то сегодня. Зима скоро.
— Ты отстал от жизни, Данилов. Скоро лето, а зима уже
сейчас. Слушай, а мы успеем вернуться до твоих бальных танцев?
— Начало в восемь, — сообщил Данилов, заставляя машину
осторожно перевалить через сугроб, — конечно, успеем.
Он выбрался на дорогу, примерившись, поправил боковое
зеркало и спросил, не глядя на Марту:
— Ты сегодня уедешь или опять останешься?
— Как я могу остаться, Данилов, если у тебя вечером
романтическое свидание! Конечно, я уеду, ты не беспокойся.
— Я особенно не беспокоюсь, — заявил он холодно, — просто
мне хотелось заранее знать о твоих планах.
— А нельзя словами сказать — уезжай, ты сегодня вечером
будешь мне мешать?
— Ты никогда мне не мешаешь, но…
— Но тебе хотелось заранее знать о моих планах.
Что такое? Она вскипела, как турка с кофе, забытая на огне,
— гнев мгновенно поднялся, перевалил через край, залил все вокруг, хотя ничего
такого не произошло.
Она никогда не ревновала Данилова — ничего глупее, чем
ревновать его, придумать было нельзя.
Марте было шестнадцать лет, когда в доме отдыха под Ригой
она впервые увидела Данилова и, естественно, немедленно в него влюбилась. Он
был с ней очень мил, несколько раз поиграл в теннис, угостил кофе в модной
кондитерской в самом центре старой Риги. Однажды его барышня почему-то не
явилась на свидание, и он сводил Марту на концерт в Домский собор — очевидно,
больше пригласить было совсем уж некого. Вместе с барышней он уехал в Москву на
несколько дней раньше, чем Марта с родителями, и оставшиеся дни она уныло
бродила по берегу, тосковала, уединялась, на сочувственные вопросы не отвечала
и была уверена, что в ее жизни больше никогда не будет счастья — то есть
Данилова. В Москве она ему позвонила — он великодушно оставил ей телефон — и,
трясясь от стыда и страха, пригласила его на свидание. Почему-то он пришел, и
это было странное. свидание.
Не дав Марте и рта раскрыть, он вдруг стал рассказывать ей
про свою дипломную работу — он проектировал «загородный дом для отдыха», а его
научный руководитель настойчиво предлагал переделать «загородный дом» в
пионерский лагерь или «усадьбу колхозника». Данилов не желал ничего
переделывать, и научный руководитель намекнул на мелкобуржуазность даниловского
подхода к архитектуре. Марта слушала, кивала, не соглашалась, спрашивала,
высказывала мнение, сочувствовала и негодовала.
Вернувшись домой, она некоторое время ликовала от того, что
оказалась такой умной и необыкновенной — он разговаривал с ней три часа подряд,
и нисколько не устал, и даже пообещал позвонить, и даже проводил ее до
электрички, и даже рукой помахал, когда она вошла в вагон! Ликовала она дня
два, а потом пригорюнилась.
На том первом свидании их отношения определились раз и
навсегда, и это было совершенно ясно, только Марта по молодости лет не сразу
поняла. Миновав все прочие стадии, она с ходу заняла в жизни Данилова
совершенно определенное место, над которым, как в зоопарке, висела табличка
«Старый друг». Место с табличкой «Дама сердца» бывало то занято, то свободно,
барышни то воцарялись там с комфортом, то заглядывали всего на несколько дней,
только «старый друг» ни при каких обстоятельствах не мог покинуть отведенного
ему места, как собака, притороченная к будке звенящей прочной цепью.
Старый друг лучше новых двух, это уж как пить дать.
