Данилов выдержал его взгляд совершенно хладнокровно.
— Я знаю, что запись идет только с одной камеры, — сказал
он, нажимая на слово «я», — систему видеонаблюдения ставили при мне.
— Данилов, это чушь собачья! При чем здесь ты?! Нас с тобой
в восемь утра подняла твоя мать, которая звонила из Парижа. Мы выпили чаю и
приехали сюда. Мы не расставались ни на секунду. Если хотите, я могу поклясться
на Библии. Хотите?
— Марта, не вмешивайся.
— Да я только!..
— Марта!
Тогда она повернулась и вышла, прижимая к себе его дубленку.
Плечи были напряженно расправлены, подбородок задран — ах, как хорошо Данилов
знал этот жест, полный судорожного достоинства! — стекло хрупало под подошвами
ботинок.
Проводив ее глазами, Данилов и охранник столкнулись
взглядами и разом отвели их.
— Можно я еще раз посмотрю кассету?
— Смотрите, конечно.
Однако Данилову показалось, что мальчик напрягся и как-то
подвинулся, словно занимая более выгодную позицию на тот случай, если ему
придется вступить с Даниловым в рукопашный бой.
Он вынул кассету и повертел ее в руках.
Кассета как кассета. Собственно, он сам не знал, зачем ему
понадобилось смотреть ее, как будто на ней могла быть написана фамилия того,
кто ее снимал.
«Две минуты сорок шесть секунд, корреспондент такой-т??,
оператор такой-то» — так пишут на профессиональных телевизионных кассетах.
Данилов видел такие кассеты много раз, когда телевизионщики приезжали снимать
его отца, а потом присылали кассеты со смонтированным «сюжетом». Мать всегда
очень ревностно следила, чтобы ни одно свидетельство отцовской гениальности не
было утрачено. «Свидетельства» занимали в их квартире отдельную комнату.
— А мы ее с начала смотрели?
— Вы нет, — пожал плечами охранник, — а я смотрел с самого
начала. На скорости, конечно, потому что там все одно и то же — снег и козырек
у входа.
Ничего интересного. А потом появляетесь вы с… девушкой.
«Появляемся мы с девушкой и начинаем крушить и ломать дом.
Резать гобелены. Сдирать покрытия. Потрошить шкафы. Вываливать густую краску на
мозаичные теплые полы. Мы бьем по голове охранника так, что раскраиваем ему
череп, и тащим его через кухню, и бросаем его истекать кровью, и перешагиваем
через него, все еще живого, и продолжаем наше веселое занятие. Все это — мы».
Данилова затошнило.
Нервы, нервы. Все дело в нервах, Светлана Сергеевна. Он не
справляется.
Вы же видите, как он слаб. Можно попробовать принимать
антидепрессанты, но вряд ли это поможет. Да и возраст, сами понимаете, такой
критический. Шестнадцать лет, гормональный взрыв, им в этом возрасте никакие
антидепрессанты не помогут.
Жаль, конечно, очень жаль. Столько сил на него положили! Ну
что ж поделаешь…
По крайней мере, вы сделали все, что могли.
Ему шестнадцать лет. Он стоит голый, растерянный,
ошеломленный, красный от стыда, и чувствует, что слезы вот-вот польются, но
нельзя, никак нельзя, чтобы они полились, а врач все говорит, как будто рядом
нет никакого голого Данилова. Он стискивает кулаки так, что больно пальцам. Он
не должен стискивать кулаки, он должен беречь руки, для пианиста пальцы — самое
главное.
Он уже не пианист. Играть он больше не будет.
Он не справился. Он слаб. Его подвели нервы.
У матери ледяное, замкнутое, гордое лицо. Она не принимает
сочувствия.
Она не допускает никаких слабостей. Сын — слабак и
неврастеник — ее не интересует. И правильно.
— Вы что, Андрей Михайлович?
— Ничего, все в порядке. — Данилов нагнулся и вытащил из-под
стола большую коробку с кассетами. — Вы не знаете, это чистые или записанные?
— Не знаю.
Диме казалось странным, что Данилов задает какие-то вопросы,
что-то все ищет, рассматривает, сохраняет важный вид. В то, что Данилов
виноват, он не очень верил, но был убежден, что хлипкий архитекторишка уж точно
разболтал какому-нибудь козлу, что проектирует дом для Тимофея Ильича Кольцова,
и где этот дом, небось тоже разболтал, и как проехать к нему, а теперь делает
вид, что ни при чем, оправдание себе ищет, преступника ловит!..
Успокойся, дядя. Мы и без тебя поймаем. Наделал дел, сиди и
молчи, не вылезай лучше.
Кассеты оказались чистыми. Целая коробка чистых кассет.
Интересно, куда деваются записанные? Отправляются «главному шефу» Дудникову, и
он просматривает их на сон грядущий?
Данилов закрыл коробку и посмотрел на нее сверху. «BASF»
было написано на коробке красивыми иностранными буквами. Видеокассеты «BASF».
Данилов еще посмотрел, а потом быстро перевернул ту, что
была у него в руке. Так и есть. На кассете было написано «Sony».
— Эта кассета не из коробки, — сам себе сказал Данилов, —
кассету, которая была в магнитофоне, заменили.
Дима приблизился и посмотрел на коробку и на кассету.
— Правда. — Данилову показалось, что голос его стал чуть
менее самоуверенным, и удивление в нем было, и некоторая досада. — Зачем нужно
было ее менять? Затереть гораздо проще.
— Затирать дольше, — возразил Данилов, — и ненадежно.
Забрать ее с собой надежнее. Разрешите, я еще раз посмотрю.
— Пожалуйста, — согласился охранник растерянно.
Магнитофон заглотнул кассету, темный омут телевизора
посерел, дернулся, побежали белые цифры. Данилов присел на корточки, почти
уткнувшись носом в экран.
Он увидел это и весь взмок, шерсть свитера заколола шею. Он
оглянулся на охранника, остановил пленку и перемотал назад.
— Смотрите. Видите?
— Что?
— Следы.
— Какие следы?
— Следы на снегу, — объяснил Данилов терпеливо, — вот мы с
Мартой. Нас камера только что увидела. Мы стоим на углу. Она смотрит на дом. А
вот следы. — Он остановил пленку и поднялся. Охранник дышал у него за плечом. —
Все утро шел снег. Ночью, наверное, тоже шел, я точно не знаю. Человек, который
приходил сюда до нас, оставил следы. Вот они. Видите? Прямо под козырьком.
Значит, он уехал незадолго до нас, раз снег их не засыпал. Значит, именно его
машину мы скорее всего видели в лесу.
— Какую машину?
