— Бальные танцы? — спросила Марта, по-прежнему не
оборачиваясь. Он улыбнулся.
— Откуда ты знаешь?
— Весь Интернет в этих танцах. Завтра в Кремле большой
бомонд. Поедешь?
— Поеду.
— Молодец, — непонятно похвалила Марта. — Оказывается, этот
ужасный, который сопит в шлеме, отец того, который летает на космическом
истребителе.
Данилов посмотрел на экран и пристроился рядом с Мартой,
подтянув безупречные складки на брюках.
— Это еще не все, — сказал он, — на самом деле он не
ужасный, а добрый и хороший. Светлая сторона силы возьмет верх.
— Ясное дело, — согласилась Марта и хлебнула из его стакана.
— А когда выяснится, что он хороший?
— В самом конце.
— Он совершит героический поступок и соберет килограмм
макулатуры?
Данилов засмеялся и допил вино.
— Ну конечно.
— Ты что, смотрел без меня?
— Смотрел, — признался Данилов, — мне нечем было заняться, и
я посмотрел.
— Ты вполне можешь не оправдываться, — сказала Марта
негромко, — этот фильм смотрит все население земного шара в возрасте от десяти
до восьмидесяти.
— Моему отцу дали какую-то премию, — Данилов посмотрел на ее
шею с завитками оставленных волос. Почему-то ее шея его успокаивала, — а я даже
не знал. Я сказал Лиде, что знаю, а на самом деле не знал.
Они помолчали. Данилов молчал просто так, а Марта
сочувственно. Его отношений с родителями она никогда не понимала.
— Данилов, принеси мне мою сумку, — попросила она, не
отрываясь от экрана, на котором эскадра космических истребителей затеяла
галактическую войну, — а еще лучше достань из нее очки.
Данилов с готовностью поднялся.
— Где ты ее бросила?
Марта махнула рукой:
— Там где-то. Далеко. У входной двери.
Он вернулся через минуту и положил что-то на стол.
— Ну? — спросила Марта нетерпеливо. Эскадра дралась уже из
последних сил. — Что, не нашел? Сумку? Или дверь?
Данилов молчал, и она оглянулась. На столе лежали ее очки, а
у него в руках был длинный конверт.
— Что это такое?
— Где?
— Вот. Что это за конверт?
У него был странный, очень напряженный голос, и Марта
встревожилась.
— Не знаю. Это я сегодня получила. Там какая-то ерунда
написана. Я хотела выбросить и забыла. А что?
Данилов уже видел сегодня такой конверт. Этот был
неаккуратно разорван. Свой Данилов разрезал ножницами.
Ему не хотелось заглядывать внутрь, но он заглянул и,
помедлив, вытянул четвертушку листа.
«Убийца должен быть наказан, пощады не будет».
— Ну вот, — сказала Марта поспешно, — это какой-то
ненормальный прислал. Да что с тобой, Данилов?!
* * *
Он был уверен, что совсем не спал, но телефон зазвонил и
разбудил его.
Выходит, все-таки спал.
Прежде чем взять трубку, он посмотрел на часы и сразу понял,
кто звонит.
— Доброе утро, мама.
— Доброе утро, — откликнулась мать после паузы. — Откуда ты
знаешь, что это я?
Данилов вежливо промолчал.
В Москве восемь утра субботы. В Париже — шесть. Мать всегда
встает в шесть, чтобы до завтрака успеть в тренажерный зал и вернуться к отцу,
который терпеть не может пить кофе в одиночестве. Данилов помнил себя с трех
лет, и тогда все было точно так же. Кроме Парижа. Парижа тогда не было.
— Андрей, я хотела сообщить тебе, что твой отец получил
премию французской литературной академии. Это серьезная награда.
— Я в этом не сомневаюсь, — пробормотал Данилов. Отец
никогда не получал несерьезных наград.
— Я ставлю тебя в известность, что на будущую среду назначен
прием в честь отца. Ты должен на нем присутствовать.
Данилов вдруг осознал, что встал с кровати и даже успел
нацепить брюки, как будто мать могла его видеть.
— Мама, я вряд ли смогу прилететь в Париж. У меня много
работы, и я ничего не планировал на будущую неделю.
— Ты и не должен ничего планировать, — почти перебила его
мать, что с ней случалось крайне редко, — прием в Москве, в особняке в
Воротниковском. Я все время забываю, как он называется.
Данилов понятия не имел, как называется особняк в
Воротниковском, и моментально почувствовал себя тем, кем был на самом деле, —
плохим сыном.
— Среда на будущей неделе, — повторила мать медленно, как
будто Данилов был недоумком. — Запиши, пожалуйста, Андрей. Мы прилетим во
вторник, и я не успею ничего проконтролировать, но прием организует Ольга,
потому все должно пройти хорошо.
— Я постараюсь прийти.
— Нет. Ты не постараешься, а придешь. В конце концов, это
просто неприлично.
— Что неприлично, мама?
— Неприлично, что ты так долго и так старательно игнорируешь
свои обязанности, Андрей. На это уже обращают внимание.
— Кто обращает?
Мать промолчала. Она отлично умела не слышать того, что, по
ее мнению, не нужно слышать.
— Лиду я пригласила, — проинформировала мать, — попросила ее
освободить для нас вечер. Она вчера тебе не говорила?
Данилову вдруг показалось, что ему не около сорока, а
одиннадцать. Он даже почувствовал запах — тот, который окружал его, когда ему
было одиннадцать: полироли, ковров, дорогих французских духов и синтетической
шерсти многочисленных зверей, которыми была уставлена его комната. Ему все
время дарили игрушки, а он в них не играл. Не любил.
В тот день ему исполнилось четырнадцать. Он вернулся из
школы и обнаружил, что в его комнате больше нет никаких игрушек. Он долго стоял
посреди огромного почти пустого зала, в который превратилась комната, и не
понимал, что могло приключиться с его зверями, — и сообразил наконец. Мать дала
ему понять, что детство кончилось.
Таким образом, Данилов знал совершенно точно, когда
кончилось его детство — в промежутке между половиной девятого утра и двумя
часами дня, когда ему исполнилось четырнадцать лет.
