Данилову почему-то казалось, что это именно декорация и все,
кто работает здесь, пляшут ритуальные танцы, говорят в три трубки, шикарно и
очень по-американски закидывают ноги на столы, прохаживаются между рядами,
закинув на затылок уставшие бизнесменские руки, — знают, что это декорация,
поэтому так старательно добиваются правдоподобия, поэтому принимают такой
нарочито деловой вид, поэтому говорят в три трубки, чтобы незримый хозяин
увидел, оценил, милостиво кивнул — верю, верю…
Плохих актеров, как известно, в театре не держат.
Веник еще только приготовлялся выступить на сцену —
закатывал рукава белоснежной рубахи, ослаблял галстук, окружал себя телефонами
и кофейными чашками.
— Доброе утро, — сказал Данилов, заглядывая в стеклянную
будочку, где помещалась «фирма» Веника. На него оглянулись взлохмаченный
молодой человек, больше всего подходивший под определение «юноша бледный со
взором горящим» — Марта так говорила, — и красавица с пышным бюстом и сердечком
нарисованных губ.
— Доброе утро, — вразнобой поздоровались они. Веник, болтавшийся
во вращающемся кресле туда-сюда, от неожиданности сделал резкое движение и чуть
не упал.
«Фирма веников не вяжет», — подумал Данилов. Рука болела и
мерзла, и хотелось надеть на нее еще одну перчатку.
— Ты чего? — спросил Веник у Данилова. — Тебе… чего?
Вид у него был испуганный.
— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал Данилов, — прямо
сейчас.
— Через полчаса торги начнутся…
— За полчаса мы успеем.
— Ну давай, — согласился Веник неуверенно. Было видно, что
ему до смерти не хочется разговаривать с Даниловым. — Кофе будешь?
— Буду, — сказал Данилов.
Бледный юноша и фигуристая девица посмотрели друг на друга.
— Нам выйти? — спросила девица у Веника.
— Если можно, пожалуйста, — ответил за него Данилов.
— А что? — спросил Веник и улыбнулся жалкой залихватской
улыбкой. — У нас секреты?
— Секреты, — согласился Данилов.
«Давно надо было его запугать», — подумал Данилов, глядя,
как суетится Веник, ставший вдруг маленьким и жалким.
Как это он раньше не догадался? Его так легко запугать —
только прикрикнуть погромче, и на все вопросы давно нашлись бы ответы.
Дверь в будочку тихо притворилась за сотрудниками, и Веник
бодро спросил у Данилова:
— Тебе с сахаром?
— Да, если можно.
Кофе был в щербатой белой кружке. На боку коричневые потеки.
Данилов мерз, рука болела, в голове от недосыпа как будто толклось битое
стекло, поэтому он взял кружку и отхлебнул, несмотря на потеки. Кофе был густой
и очень горячий, очевидно сваренный, а не разболтанный из баночного суррогата.
В нем было много сахара. Хорошо бы, если бы в нем был коньяк. Подумаешь —
полдесятого утра! Сегодня у него очень трудный день.
— Веник, у тебя есть коньяк?
— Что?! Какой коньяк?
— Любой. Лучше, конечно, не подпольного производства.
— Сейчас утро, Данилов, — осторожно сказал Веник. Кажется,
теперь он перепугался по-настоящему. Данилов никогда и ничего с ним не пил.
— Ну и что? Есть?
— Где-то был. Сейчас… — Он нагнулся, пошарил в тумбочке,
ничего не нашел и перебежал к шкафчику. — Вот, есть. Тебе в стакан налить?
Данилов взял у него из рук бутылку, посмотрел на этикетку и
налил себе в кружку — прилично, — отхлебнул и едва сдержался, чтобы не закрыть
глаза.
— Ты прямо в перчатках будешь сидеть? — спросил осмелевший
Веник, который никак не мог понять, в чем дело и что такое стряслось с
Даниловым.
— Да, — сказал Данилов, — в перчатках. Что ты надумал,
Веник?
— Надумал? О… чем я надумал?
— Или ты говоришь мне, где ты был утром в субботу, или
возвращаешь мне деньги, — сказал Данилов и еще отхлебнул, чувствуя, как коньяк
глушит стеклянный морозный звон у него в голове. — Я тебе предлагал сделку. Ты
забыл?
— Нет, — нервно сказал Веник, — не забыл.
Он с размаху сел на стул, пошарив, вытащил из тумбочки
стакан, дунул в него и налил себе коньяку.
Выпил тоже с размаху и задышал, приоткрыв жалкий ротик.
— Что ты ко мне привязался, Данилов? — начал он и, кажется,
даже шмыгнул носом. — Ну что я сделал? Ты же знаешь, что я деньги тебе вернуть
так быстро не могу, они у меня все в деле!
— В деле! — повторил Данилов. — В каком еще деле?
— Я не могу тебе сказать, где я был, — зашептал Веник,
нервно оглядываясь по сторонам, — ну не могу, и все! Тебе все равно, конечно,
ты весь чистенький, правильный, скучный, как газон, а у людей… Разные бывают
ситуации!
«Почему газон? Какой еще газон? Неужели я похож на газон?»
— Ты как в целлофане живешь, ничего тебя не касается, а я… а
мы…
— Веник, где ты был?
— Ты чистоплюй! — Веник старательно распалял сам себя, чтобы
было не так страшно и чтобы потом он мог сказать себе, что сделал все, что мог,
но пришлось «расколоться». В том, что он «расколется», Данилов не сомневался. —
Я тебе ни слова! Ты, твою мать, думаешь, что, если у тебя бабки, ты можешь
людьми вообще помыкать, да?! Ты меня, блин, в рабство взял этими деньгами, да?!
А меня, между прочим, так и не застрелили, и если бы застрелили, то моя смерть
была бы на тебе, как и Нонкина!! На тебе кровищи, Данилов, как на киллере
каком-нибудь, ты посмотри на себя!..
— Веник.
Кружка сквозь перчатку приятно грела руку, тепло поднималось
вверх, и казалось, что ее дергает не так сильно, как раньше.
— Ну ладно!! Ну и черт с тобой!! Ну и подавись ты!.. На том
свете!.. Ты еще узнаешь!.. Твою мать…
— Веник, хватит. Я все равно ничего не понимаю в цирковых
представлениях. Давай говори, и я поеду.
— Хорошо, — воскликнул Веник трагическим голосом, — хрен с
тобой!
Он упал на стул, со всего маху придвинулся и просвистел
Данилову в лицо:
— Я был у бабы.
Такого сюрприза Данилов не ожидал.
— У какой бабы? Веник отвел глаза.
— Аська, зараза… Короче, выгнал я ее. Она ушла. А я к бабе
пошел.
