* * *
Среди ночи Данилов вдруг проснулся, даже не проснулся, а
огромным усилием воли спихнул с себя тяжелый каменный сон.
Было темно и так глухо, как может быть только глубокой
зимней ночью. Он полежал, прислушиваясь и не понимая, от чего проснулся. Прошли
те времена, когда он мог не спать по целым ночам, курить, думать, рисовать
экзотичные домики. Они прошли, и Данилов не жалел о них.
Сон наваливался откуда-то сверху, приятно тяжелый, теплый,
похожий на круглый меховой шар, и Данилов улыбнулся, не открывая глаз,
предвкушая, как через секунду его закрутит в этот шар — до утра.
До утра далеко. Можно спать, спать, спать… Шар не долетел до
него совсем немного. На этот раз он проснулся потому, что кто-то очень близко
пихал его, весьма ощутимо. Он опять открыл глаза и бессмысленно уставился в
темноту.
— Поросенок, — невнятно пробормотала рядом сонная Марта, —
хрюкает. Твоя очередь.
Ну конечно. Вот отчего он проснулся. Из распахнутой двери
послышалась приглушенная возня, потом мышиный писк и наконец вопль, не слишком
громкий, но требовательный.
— Сейчас, сейчас, — забормотал Данилов, скатываясь с
кровати. Спросонья он никак не мог попасть ногами в пижамные штаны, брошенные
на ковре. Штанины все время закручивались не туда, куда надо, путались между
собой, Данилов скакал на одной ноге, напряженно вслушиваясь в темноту.
Вопль повторился — погромче и подлиннее. Данилов наконец
натянул штаны и ринулся в соседнюю комнату, бывшую спальню.
Теперь они с Мартой жили в бывшем кабинете, а бывшую спальню
занимал восьмимесячный Степан, которого нежные родители именовали поросенком.
В бывшей спальне горел ночник — желтый месяц, помигивающий
хитрым глазом, — шевелились и дрожали нитки «дождя» на невысокой елке,
воздушные шары на стенах казались огромными и темными.
Пахло тальком, кремом и его, Данилова, ребенком.
Этот самый ребенок лежал поперек кровати — толстые ножки,
обтянутые белой пижамой, торчали между прутьями деревянного заборчика. Одеяло
было сбито и возвышалось неровным холмиком. Животом на холмике, головой вниз,
сын Данилова пытался спать.
— Ты мой хороший, — прошептал Данилов и, подхватив Степана
под живот, привычно выдернул одеяло, — разве так спят?
Степан был увесистый — шеи нет, руки и ноги в младенческих
перетяжках, живот вперед.
Когда Данилов высвободил из заборчика ножки, уложил как
следует толстое тельце и накрыл одеялом, Степан приподнялся на локтях и стал
тыкаться мордочкой по углам. Глаз он не открывал, но хмурил лоб и складывал
губы — готовился зареветь. Данилов ловко сунул соску в херувимский ротик и
тихонько похлопал Степана по спине. Ротик усердно заработал, нос засопел, и
через две минуты Степан спал надежно и крепко.
Если повезет, проспит до утра.
Впрочем, подумал Данилов с некоторым удовлетворением,
следующая очередь вставать — не его. Он свое «вставание» отработал с блеском.
Данилов еще постоял над Степаном — спать уже хотелось не так
остро.
Какое счастье, что у него сын.
Еще год назад ничего подобного невозможно было себе
представить, а сейчас у него сын. Его собственный сын — четыре зуба, восемь
килограммов, толстые ноги, неловкие пальцы, заинтересованная, совсем
младенческая мордаха, ночной колпак с кисточкой, купленный Мартой «для смеху»,
первые ботиночки, слюни ручьем, веселые глаза, так похожие на глаза Марты. Если
повезет, встать придется раза два за ночь. Не повезет — сколько угодно.
Елка посверкивала в углу.
Марта придумала эту елку. В гостиной стояла еще одна,
громадная, под потолок, «для больших». Для Степана была куплена собственная
елка, и подарки под ней собирались уже неделю, — как будто он мог хоть что-то
понимать в подарках! — от Грозовского с Таней, от «бабки Знаменской», от
Катерины Солнцевой, от бабушки Нади, от подруги Инки.
Данилов купил клоуна, похожего на Пафнутьича, который был у
него в детстве и у которого как-то слишком быстро оторвалась голова. Маленький
Данилов страдал ужасно, но голову так и не пришили — смешно! Кто стал бы
пришивать голову его клоуну? Мать?
Этого клоуна, предназначенного Степану, Данилов долго и
старательно тянул за голову, проверяя, не оторвется ли, и вызывая недоумение
продавщиц.
Голова была пришита надежно. В конце концов, если что и
случится, все можно будет исправить, ведь у Степана есть он, Данилов.
Данилов так любил своего сына, что ему было немножко стыдно.
Даже ночью, вставая к нему, — любил.
Утром он уходил, когда они еще спали, его жена и сын.
Данилову было приятно, что они спят.
В дверях он столкнулся с Нинель Альбертовной, которая теперь
приходила каждый день.
— Доброе утро.
— Доброе утро, Андрей Михайлович. Как сегодняшняя ночь?
— Нормально. — Данилов подхватил ее пальто и пристроил на
вешалку. — Просыпались два раза.
— Андрей Михайлович, у нас хлеба нет, а я сегодня вряд ли
успею…
— Я привезу.
Делать на работе было абсолютно нечего — в последние дни
перед Новым годом никто по традиции не работал, — но Данилов заставлял
сотрудников приходить и расчищать накопившиеся за год завалы. Он был нудный и
требовательный начальник. На пять часов намечался «стол», о чем ему объявила
нарядная до нелепости Таня.
— Можно, Андрей Михайлович?
Спрашивала она просто так, для соблюдения субординации — у
них все давно было запланировано и готово, его разрешения не требовалось, но
он, подыгрывая ей, все-таки разрешил.
— Будут какие-нибудь… гости?
— Марк Анатольевич, — призналась Таня, как будто в чем-то
очень интимном, — и еще Лазарев с Полежаевой. И Кира Лаптева, из банка. — Эти
интересовали ее гораздо меньше, и Данилов усмехнулся.
Часа в три он позвонил домой.
— Данилов, как хорошо, что это ты, — сказала Марта, — я
только что собралась тебе звонить.
— Как вы там?
— Мы хорошо. Собираемся спать и бузим немного. Давай сдадим
его в детдом, чтобы не бузил.
— Лучше мы тебя сдадим, — отозвался Данилов.
На заднем плане слышался какой-то отдаленный шум и
уговаривающий голос Нинель Альбертовны.
— Пять минут назад звонила твоя мать. Они собираются к нам
на Рождество.
