— Умоляю вас, откликнитесь на мою просьбу! — заклинал Филипп.
— Сосчитайте, — помолчав, сказал Калиостро, — сосчитайте, вся ли тысяча экземпляров здесь, и собственноручно сожгите.
Филипп почувствовал, что сердце его поднимается к горлу; он подбежал к шкафу, вытащил оттуда брошюры, швырнул их в огонь и горячо пожал руку Калиостро.
— Прощайте, прощайте, — сказал он, — сто раз спасибо вам за то, что вы для меня сделали!
Он удалился.
Глава 11. ГЛАВА СЕМЬИ ДЕ ТАВЕРНЕ
В то время, как эта сцена происходила на улице Нее-Сен-Жиль, де Таверне-отец прогуливался в саду, сопровождаемый двумя лакеями, которые катили кресло.
В Версале были, — а возможно, и сейчас еще есть, — такие старые особняки с французскими садами, которые, благодаря рабскому подражанию вкусам и мыслям их хозяина, напоминали в миниатюре Версаль Ленотра и Мансара.
Он наслаждался отдыхом и жмурился на солнцепеке, когда из дома прибежал швейцар с криком:
— Господин шевалье!
— Мой сын! — с горделивой радостью произнес старик.
Он повернулся и увидел Филиппа, следовавшего за швейцаром.
— Дорогой шевалье! — сказал он и жестом отпустил слугу.
— Иди сюда, Филипп, иди сюда, — продолжал барон, — ты явился вовремя: голова у меня полна отличных мыслей. Э, какую гримасу ты сделал! Ты сердишься?
— Я? Нет.
— Ты уже знаешь, чем кончилась эта история?
— Какая история?
— На балу в Опере!
Филипп покраснел; лукавый старик заметил это.
— И ты, некогда столь застенчивый, столь сдержанный, столь деликатный, сейчас ее компрометируешь!
Филипп выпрямился.
— О ком вы изволите говорить, отец?
— Ах, так ты полагаешь, что мне неизвестна твоя шалость, то есть ваша общая шалость на балу в Опере?
— Уверяю вас…
— Черт побери! Было на тебе голубое домино? Да или нет?
Таверне хотел было крикнуть, что никакого голубого домино у него не было, что это ошибка, что и на балу-то он не был и что он понятия не имеет, о каком бале пожелал заговорить с ним отец, но иным сердцам претит отпираться в каких-либо щекотливых обстоятельствах: они энергично отпираются, когда знают, что имеют дело с людьми, которые их любят, и что, отпираясь, они оказывают услугу своему другу, который в чем-либо их обвиняет.
«Зачем же я стану давать объяснения отцу? — подумал Филипп. — К тому же я хочу узнать все».
Он опустил голову, как виноватый, признающий свою вину.
— Теперь ты сам видишь, что тебя узнали, — продолжал торжествующий старик. — А я был в этом уверен. И в самом деле: де Ришелье, который тебя очень любит и который был на этом балу, несмотря на свои восемьдесят четыре года, который ломал себе голову, что это за голубое домино, которое взяла под руку королева, не решился заподозрить никого, кроме тебя, а ведь маршал повидал виды и тебе известно, что он знает толк в делах такого рода.
— Я представляю себе, что можно было заподозрить меня, — холодно произнес Филипп, — но что могли заподозрить королеву — это более чем странно.
— Невелик труд был узнать ее, коль скоро она сняла маску! А знаешь, ведь это превосходит всякое воображение! Этакая дерзость! Должно быть, эта женщина с ума сходит по тебе!
Филипп покраснел. Он был не в состоянии зайти дальше, поддерживая этот разговор.
— А если это не дерзость, — продолжал Таверне, — значит, это не что иное, как досадный случай. Будь осторожен, шевалье: на свете существуют завистники, а завистников следует опасаться. Фаворит королевы — завидная должность, если эта королева — настоящий король.
Филипп отвернулся, чтобы скрыть глубокое отвращение, кровоточащее презрение, придававшее такое выражение его лицу, что старик был бы удивлен, а быть может, и испуган.
— Ты можешь стать герцогом, пэром и генерал-лейтенантом. Через два года я еще буду жив, и ты предоставишь мне…
— Довольно! Довольно! — прорычал Филипп.
— Твоя линия поведения великолепна! Ты не выказываешь ревности. Ты будто бы оставляешь поле свободным для всех желающих и отстаиваешь его для себя в действительности. Это прекрасно, но тут нужна осторожность!
— Я вас не понимаю, — сказал все более и более уязвляемый Филипп.
— Уж не скажешь ли ты, что ты не готовишь себе преемника? — продолжал старик.
— Преемника? — побледнев, вскричал Филипп.
— Да, будущего преемника. Человека, который, когда он воцарится, сможет отправить тебя в изгнание, так же как и ты можешь отправить в изгнание де Куаньи, де Водрейля и прочих.
Филипп в бешенстве схватил его за рукав и остановил.
— Ваш де Шарни в настоящее время до такой степени мой фаворит, мой любимчик, моя птичка, которую я так заботливо выхаживал, что на самом деле я только что вонзил ему в бок вот эту шпагу на целый фут!
Филипп показал отцу свою шпагу.
— Господи Боже!
— Таков мой способ холить, нежить и беречь моих преемников, — прибавил Филипп, — теперь он вам известен, применяйте же вашу теорию к моей практике! И он сделал отчаянное движение, чтобы убежать. Старик поднял глаза к небу, пробормотал несколько бессвязных слов и, покинув сына, побежал к себе в прихожую.
— Скорей, скорей! — крикнул он. — Кто-нибудь — на коня! Пусть он узнает у де Шарни, кто его ранил, пусть спросит, как он себя чувствует, да пусть не забудет сказать ему, что явился от меня!
Глава 12. ЧЕТВЕРОСТИШИЕ ГРАФА ПРОВАНСКОГО
В то время, как все эти события происходили в Париже и в Версале, король, спокойный, по своему обыкновению, с тех пор, как узнал, что его флот победил, а зима побеждена, расхаживал по своему кабинету среди карт полушарий, чертежей и приборов и думал о том, чтобы провести новые борозды на морях для кораблей Лаперуза.
Легкий стук в дверь нарушил его мечты, подогретые отличным полдником, который он только что кончил.
В то же мгновение послышался чей-то голос.
— Можно к вам, брат? — произнес этот голос.
— Граф Прованский! Вот уж не вовремя) — пробурчал король, отодвигая книгу по астрономии, открытую на самых больших изображениях.
— Войдите, — сказал он.
Толстая, низенькая фигура с красным лицом и живыми главами вошла в кабинет, держась чересчур почтительно для брата и чересчур непринужденно для подданного.
— Я помешал вам?
— Нет. Но вы хотите сказать что-то интересное?
— Довести до вашего сведения слух, такой странный, такой невероятный…
