Она приказала, чтобы ее отвезли в Сен-Дени.
Это был час, когда монахини, вернувшиеся в свои кельи, переходят от негромкого гула в трапезной к тишине размышлений, предшествующих молитвам на сон грядущий.
Королева приказала позвать в приемную мадмуазель Андре де Таверне.
Мадмуазель Андре де Таверне, закутавшись в белый, шерстяной пеньюар, стояла на коленях и смотрела в окно на луну, поднимавшуюся из-за высоких лип, и в этой поэзии наступающей ночи она обретала предмет жарких, усердных молитв, которые она воссылала к Богу, чтобы облегчить душу.
Андре сама покинула двор, сама порвала со всем, что могло поддерживать в ней ее любовь. Гордая, как Клеопатра, она была не в состоянии вынести даже мысль о том, что де Шарни может помышлять о какой-нибудь другой женщине, хотя бы эта женщина была королевой.
И вдруг Андре сообщили, что приехала государыня, что капитул принял ее в большой приемной и что ее величество королева после приветствий осведомилась, нельзя ли побеседовать с мадмуазель де Таверне.
Странное дело! Этого было достаточно, чтобы Андре — сердце, смягченное любовью, — бросилась навстречу этому благоуханию, снова повеявшему на нее из Версаля, — благоуханию, которое она прокляла так недавно, но которое становилось все более драгоценным по мере того, как она от него удалялась, драгоценным, как все, что улетучивается, как все, что предается забвению, драгоценным, как любовь!
Когда Андре услышала свое имя, произнесенное привратницей, которая ее сопровождала, когда она увидела Марию-Антуанетту, сидевшую в кресле аббатисы, в то время как по обе его стороны раскланивались и сновали самые благородные члены капитула, ее охватил трепет, так что она на несколько секунд остановилась.
— Ах, подойдите, мне нужно с вами поговорить, мадмуазель, — с полуулыбкой сказала королева. Андре подошла и опустила голову.
— Вы позволите? — спросила настоятельницу королева.
Настоятельница ответила реверансом и, сопровождаемая всеми монахинями, покинула приемную.
Королева осталась наедине с Андре, сердце которой стучало так сильно, что его биение можно было бы расслышать, если бы не медленное-медленное колебание маятника старых часов.
Глава 26. МЕРТВОЕ СЕРДЦЕ
Начала разговор королева — таков был порядок.
— Вот и вы, мадмуазель, — с лукавой улыбкой заговорила она. — А знаете, как монахиня, вы производите на меня странное впечатление.
— Для королевы все люди, — поспешила ответить Андре, — это собрание подданных, ценность, честь и жизнь которых принадлежат государям. Жизнь и ценность, моральная или материальная, это достояние королев.
— Когда я приезжала в Сен-Дени, чтобы поговорить с принцессой, — сказала королева, — мне всякий раз хотелось повидаться с вами и уверить вас, что, вблизи или на расстоянии, я всегда ваш друг.
— Ваше величество! Вы осыпаете меня почестями и переполняете меня радостью, — печально ответила Андре.
— Не говорите так, Андре, — сжимая ей руку, произнесла королева, — вы разрываете мне сердце. Кому может прийти в голову, что некая несчастная королева желала найти подругу, найти близкую душу, дать отдых своим глазам, устремив взгляд на такие прекрасные глаза, как ваши, и вдруг заподозрила, что в глубине этих глаз таится корысть или злоба?
— Уверяю вас, ваше величество, — отвечала Андре, поколебленная этой краткой, но страстной речью, — что я любила вас так, как никого больше не буду любить в этом мире.
Сказавши это, она покраснела и опустила голову.
— Вы... меня... любили! — подхватив на лету эти слова, воскликнула королева. — Значит, вы меня больше не любите?
— Ваше величество!
— Я ни о чем вас не спрашиваю, Андре… Да будет проклят монастырь, если он так скоро гасит в сердцах воспоминания!
— Не обвиняйте мое сердце! — поспешно возразила Андре. — Оно мертвое.
«Боже мой! — подумала встревоженная королева. — Неужели я потерплю поражение?»
— Ах, ваше величество, дорогая моя госпожа! Оставьте эту монахиню — ее не принял даже Бог, обнаружив, что у нее еще чересчур много недостатков, — Он, Который не отвергает немощных телом и духом! Оставьте меня с моим страданием в моем уединении, оставьте меня!
— То, что я хотела вам предложить, взяло бы верх над всеми вашими жалобами на унижения! Брак, о котором идет речь, сделал бы вас одной из самых знатных дам во Франции.
— Брак! — пролепетала ошеломленная Андре.
— Вы отказываетесь? — проговорила королева, все более и более падая духом.
— О да, отказываюсь, отказываюсь!
— Андре… — начала было Мария-Антуанетта.
— Я отказываюсь, ваше величество, я отказываюсь! Решив, что королева уходит, Андре удержала ее за платье.
— По крайней мере, ваше величество, — сказала она, — окажите мне величайшую милость и назовите человека, который пожелал на мне жениться. Всю жизнь я так страдала от унижений, что имя этого благородного человека…
На лице ее появилась горестная улыбка.
— ..стало бы бальзамом, который отныне я проливала бы на все раны моей гордости Королева заколебалась, но ей было необходимо довести дело до конца.
— Это господин де Шарни, — промолвила она тоном печальным и безразличным.
— Так это за господина Оливье вы хотите выдать меня замуж? Да? Скажите, ваше величество!.. О, я согласна, согласна! — вскричала Андре, вне себя от восторга. — Так это меня он любит!.. Он любит меня, как я его любила!
Мертвенно-бледная, трепещущая королева с глухим стоном отпрянула. Подавленная, она упала в кресло, а обезумевшая Андре целовала ей колени, платье и обливала слезами ее руки, обжигая их горячими поцелуями.
— Когда мы едем? — наконец спросила она, как только слова у нее пришли на смену вздохам и приглушенным крикам.
— Идемте, — прошептала королева; она чувствовала, что жизнь ее покидает, и ей хотелось перед смертью спасти свою честь.
Глава 27. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ОБЪЯСНЯЕТСЯ, ПОЧЕМУ БАРОН ПРИБАВИЛ В ВЕСЕ
В то время, как королева решала судьбу мадмуазель де Таверне в Сен-Дени, Филипп, чье сердце было растерзано всем, что он узнал, всем, что открыл, спешил с приготовлениями к отъезду.
Покончив с приготовлениями, он приказал известить де Таверне-отца, что ему нужно с ним поговорить.
В течение трех или четырех месяцев барон все прибавлял в весе, чем он гордился; это нетрудно понять, если мы примем в соображение, что высшая степень тучности в таком человеке, как он, является признаком абсолютного довольства.
Филипп не ждал, что отец, узнав о его решении, проявит чрезмерную чувствительность, но не ждал и особого равнодушия.
