– Отсюда видно всю нашу улицу. Калитку нет, а дорогу видно,
а я как раз снег отгребал с дороги, когда все… случилось. Следы свежие и только
от одной машины. Снегом их припорошило слегка, а так…
Он нагнулся и зачем-то потрогал перчаткой след от протектора
– его пальцы отчетливо отпечатались в свежем снегу. Белоключевский поддал ногой
смерзшийся кусок грязного снега. Тот подлетел и развалился на несколько
обломков.
Лиза наблюдала за ним.
– Они из Москвы приехали, – сказал он и улыбнулся. – Вот
какая у меня логика железная! На колеса грязный снег налип. Видишь?
– Вижу.
– Из Москвы-ы, – протянул он, – вряд ли это местная
звенигородская мафия решила меня извести.
– Дима, что ты говоришь?! Какая еще мафия?!
– Я как раз и говорю, что никакая это не мафия, – подтвердил
он невозмутимо.
– А что мы ищем? Белоключевский пожал плечами.
Он и сам не мог бы ответить на вопрос, что пытается найти.
Улики? Какие именно? Невещественные знаки вещественных
отношений, как говорилось в каком-то романе? Что за знаки и чем они могут
помочь? Все равно никаких «примет» преступников он не знает, да и вряд ли ему
чем-то помогут «приметы», он же не Глеб Жеглов из кино «Место встречи изменить
нельзя»!
Изменить нельзя ничего, не то чтобы только место! Никто и
никогда не угрожал его жизни так… явно.
Он не верил в то, что его могут убить, когда разоряли его
компанию, когда его самого возили физиономией по капоту «Мерседеса», когда
заталкивали в машину с решетками, обыскивали, раздевали. Когда допрашивали,
волокли в СИЗО, когда толстая перепуганная тетка-судья зачитывала ему приговор.
В бешенстве был. Таком, что однажды даже бился головой о
стену. Правда, быстро остыл и потом стеснялся, что бился.
В возможность собственной смерти он не верил, а вот адвокаты
и замы, кажется, верили, потому что беспокоились с каждым днем все больше.
Половину замов потом тоже пересажали – как странно, что сейчас он думает об
этом так легко. Их жены, поначалу требовавшие на всех телевизионных каналах
«справедливого правосудия», быстро попрятались за темными очками и незаметно
разъехались кто в Швейцарию, кто в Люксембург, а кто на Мальту, затаились в
особняках и заранее приготовленных для отступления квартирах, проверили счета в
банках, определили в местные школы детей, вывезли из России родителей и зажили
по-европейски – кто лучше, кто хуже, в меру своих сил и в зависимости от
размеров счета, прикопленного мужем.
На заре перестройки, когда призраки «большого бизнеса» еще
только начинали носиться по этой стране, когда всем стало страшно, когда
поголовно все девушки мечтали в будущем освоить престижную профессию валютной проститутки,
а юноши – удачливого бандита, Белоключевский был весьма озабочен вопросами
личной безопасности. Тогда все озаботились этим вопросом. У него самого и у его
тогдашней жены были бронированные машины и охрана, ходившая за ними по пятам и
провожавшая их даже в сортир. На подголовнике переднего кресла всегда висел
бронежилет – на случай, если будут стрелять в затылок. Белоключевский потом так
к этому привык, что долгое время ему было неуютно без бронежилета на
подголовнике, все казалось, что кто-то смотрит в затылок, собирается стрелять.
И это тоже прошло.
Охрана у него осталась, гораздо более профессиональная и
менее назойливая, чем поначалу. Существовали какие-то правила поведения,
которые он должен был соблюдать, по мнению своего начальника службы
безопасности. Он худо-бедно соблюдал и за жизнь свою не беспокоился нисколько.
Его никто и никогда не пытался убить – застрелить, или
сжечь, или утопить в ванне. Сознание того, что жизнь конечна, да еще, быть
может, внезапно, неожиданно, конечна, было странно-волнующим, острым,
затягивающим.
Ему стало смешно, и он вдруг понял, что очень волнуется.
Волнение казалось чувством совершенно новым, потому что он
позабыл, каково это – волноваться. Он перестал волноваться в ту самую секунду,
когда понял – нет дороги назад. Не помогут ни адвокаты, ни деньги, ни некая видимость
власти, которая тогда у него была.
От сумы и от тюрьмы…
У него все отберут, не оставят ничего, заставят унижаться,
скрипеть зубами и биться головой о стену – что он и проделал с большим успехом.
Он ничего не может изменить.
Когда-то в городке под романтическим названием Гент – сердце
Европы, пламенеющая готика, серый камень, холодный ветер, изумрудные газоны,
фламандские небеса, чашка горячего кофе на набережной – ему показали развалины
древнего католического собора.
«Это так, – было выбито на одном из камней примерно
четыреста лет назад, – и это не может быть иначе».
Это так, и это не может быть иначе, Белоключевский,
собственно говоря, и был этим самым разрушенным собором с той самой надписью.
Он перестал быть человеком и не жалел об этом. Что толку жалеть о том, чего
нельзя изменить?!
Лиза… «зацепила» его. Корка на том месте, за которое она
«зацепила», надорвалась, и из-под нее засочилось, закровоточило, закапало
красным в белый снег.
Он испытывал странное чувство, как будто наконец-то удалось
распрямить давно затекшую ногу – и больно, и невыносимо, и сладко, и мурашки до
самого затылка.
Неизвестно, как это получилось, но то, что его пытались
убить, казалось ему лучшим подтверждением того, что он… все еще жив.
Оказывается, быть живым намного… увлекательнее, чем
не-живым. Хоть и больнее.
Он еще примял перчаткой снег, походил вокруг Лизы,
примериваясь, потом решился – обнял и поцеловал ее. Не как-нибудь слегка, как
подобает по утреннему времени, да еще во время сбора важных улик, а серьезно так
поцеловал. От души. Изо всех сил, которых у него неожиданно оказалось очень
много.
У нее удивительный вкус, особенно сейчас, на морозном
солнце. Очень острый, с привкусом недавнего кофе и губной помады. Когда-то он
читал, что девяносто процентов всей губной помады оседает в мужских желудках, и
производители этой самой помады всерьез озабочены тем, чтобы сделать ее…
повкуснее.
Лизина помада показалась ему очень вкусной. Очень. Очень.
– Дима, – пробормотала она, – что ты делаешь?..
– А на что это похоже?..
Он был уверен, что ничего такого не делает, и очень
удивился, когда она вытащила его руку из-под своей офисной блузки. Он
решительно не помнил, как расстегивал на ней шубу, распахивал пиджак, как рука
оказалась под блузкой.
– Дима, перестань!
– Почему?
– А вдруг кто-нибудь…
– Никого нет.
