— Измена! — воскликнул Генрих, прочтя письмо. — У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого.
— Сын мой, — возразил Шико, — ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся»?
— Иди ко всем чертям с твоими пословицами!
Шико тотчас пошел к двери, словно намериваясь исполнить приказание.
— Нет, останься!
Шико остановился.
— Кагор взят! — продолжал Генрих прерванный было разговор.
— Да, и лихим манером, — ответил Шико.
— Что же, у Беарнца, значит, есть полководцы, инженеры?
— Ничего у него нет, — отрезал Шико. — Для этого он слишком беден. Он все делает сам.
— И… сам сражается? — спросил Генрих с оттенком презрения.
— Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в схватку, — нет! Он походит на тех людей, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду; затем очертя голову кидается в гущу сражения, и среди пушечного огня он в своей стихии, будто саламандра!
Король вскочил и начал крупными шагами расхаживать по залу.
— Какой позор для меня! — воскликнул он. — Надо мною будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы известные пересмешники; я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франциску подмогу, которую он так просил! Антверпен возместит Кагор; Север искупит ошибку, совершенную на Юге.
— Аминь! — возгласил Шико.
В эту минуту дверь отворилась, и придворный доложил:
— Граф дю Бушаж!
— Что я тебе говорил, Шико? — воскликнул Генрих. — Вот и добрая весть пришла!.. Войдите, граф, войдите!
Придворный отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого только что было произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет кисти Гольбейна или Тициана.
[73]
Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
— Ты все так же бледен, — сказал ему король, — все так же мрачен. Прошу тебя, друг мой, не вздумай сообщать столь желанные вести с этим скорбным видом; говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сын мой?
— Да, ваше величество.
— Приветствую тебя! Как обстоит дело с Антверпеном?
— Антверпеном владеет принц Оранский, государь.
— Что это значит? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
— Да, государь, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
— Он покинул свое войско?
— Войска уже нет, ваше величество.
— Ох! — простонал король; ноги у него подкосились, он упал в кресло. — А Жуаез?
— Государь, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы, затем он собрал немногих уцелевших людей и составил из них охрану для герцога Анжуйского.
— Разгром! — прошептал король. Вдруг в глазах его блеснул какой-то странный огонь. Он спросил: — Итак, Фландрия безвозвратно потеряна для моего брата?
— Боюсь, что да, ваше величество.
Чело короля стало проясняться.
— Бедняга Франциск, — сказал он, — положительно ему не везет по части корон. У него ничего не вышло с наваррской короной; он протянул было руку к английской короне, едва не овладел фламандской; бьюсь об заклад, дю Бушаж, что он никогда не будет королем! Бедный брат, а ведь ему так этого хочется… А сколько французов захвачено в плен?
— Около двух тысяч.
— Сколько погибших?
— По меньшей мере столько же; среди них — господин де Сент-Эньян.
— Как! Бедняга Сент-Эньян умер?
— Он утонул.
— Утонул? Как же случилось? Вы бросились в Шельду, что ли?
— Отнюдь нет: Шельда бросилась на нас. — И тут граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и наводнении.
Когда рассказ был окончен, король прошел в смежную с залом моленную, стал на колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный.
— Ну вот, — сказал он, — надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Возьмите с меня пример, граф, и, раз ваш брат спасся, как и мой, благодарение богу, развеселитесь немного!.. Какую награду ты хочешь за твои заслуги, дю Бушаж? Говори!
— Ваше величество, — ответил молодой человек, отрицательно качая головой, — у меня нет никаких заслуг.
— Я с этим не согласен: ведь у твоего брата они имеются.
— Его заслуги огромны, государь!
— Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который явно вам покровительствует. Вдобавок я следую примеру великих государственных людей прошлого, поступавших на редкость умно, а они всегда награждали тех, кто приносил им дурные вести.
— Полно, — вставил Шико, — я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести.
— Возможно, — величественно ответил Генрих, — но Сенат поблагодарил Варрона.
[74]
— Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье вселяет в тебя смирение!
— Скажи же, наконец, дю Бушаж, чего ты хочешь?
— Уж если вы, ваше величество, так ласково говорите со мной, я осмелюсь воспользоваться вашей добротой: я устал жить, государь, и, однако, боюсь положить конец своей жизни, ибо господь возбраняет нам это.
Шико поднял голову и с любопытством посмотрел на красивого, храброго и богатого придворного, в голосе которого звучало, однако, глубокое отчаяние.
— Ваше величество, — продолжал граф с непреклонной решимостью, — я хочу всецело посвятить себя тому, кто, будучи владыкой всех счастливых, вместе с тем — великий утешитель страждущих, поэтому я умоляю вас, государь, помочь мне поскорее стать монахом.
Неугомонный насмешник Шико весь превратился в слух. Даже его поразила эта возвышенная скорбь.
Король тоже почувствовал, что его сердце дрогнуло.
— Друг мой, я все понимаю, — сказал он, — ты хочешь принять монашеский сан, тебя страшат положенные испытания.
