Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:
— Господа, я ее снимаю! Это предупреждение тем, кто хотел бы видеть меня при наступательном, а не оборонительном оружии!
И он подозвал своего слугу, седоватого толстяка лет пятидесяти.
— Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, — сказал ему Пертинакс.
Толстяк принял кирасу.
— А когда я буду обедать? — шепнул он хозяину. — Вели мне подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.
Как ни фамильярно было подобное обращение, оно не вызывало удивления у того, к кому относилось.
— Неужели у вас ничего не осталось? — спросил Пертинакс.
— В Саксе мы проели последний экю.
— Черт возьми, постарайтесь обратить что-нибудь в деньги.
Не успел он произнести этих слов, как у порога гостиницы раздался громкий голос:
— Покупаю старое железо! Кто продает железо на лом?
Услышав этот крик, госпожа Фурнишон бросилась к дверям. Тем временем хозяин величественно подавал на стол первые блюда.
Судя по приему, оказанному кухне Фурнишона, она была превосходна.
Хозяин пожелал, чтобы супруга разделила сыпавшиеся на него похвалы.
Он принялся искать ее глазами, но тщетно.
— Куда она запропастилась? — спросил он у поваренка.
— Ах, хозяин, ей золотое дно подвернулось, — ответил тот. — Она меняет ваше старое железо на новенькие денежки.
— Надеюсь, речь идет не о моей боевой кирасе и каске! — возопил Фурнишон, устремляясь к выходу.
— Да нет же, нет, — сказал Луаньяк, — королевским указом запрещено скупать оружие.
В зал вошла ликующая госпожа Фурнишон.
— Что с тобой? — спросила она, глядя на взволнованного мужа.
— Говорят, будто ты продала мое оружие.
— Ну и что же?
— А я не хочу, чтобы его продавали!
— Да ведь у нас сейчас мир, и две новых кастрюли лучше, чем старая кираса.
— Но с тех пор как вышел королевский указ, о котором говорил господин де Луаньяк, торговать старым железом стало, наверно, невыгодно, — заметил Шалабр.
— Торговец уже давно делает мне самые заманчивые предложения, — сказала госпожа Фурнишон. — Ну, а сегодня я не могла устоять. Десять экю, сударь, это десять экю, а старая кираса всегда остается старой кирасой.
— Как! Десять экю? — изумился Шалабр. — Так дорого? О черт!
Он задумался.
— Десять экю! — повторил Пертинакс, многозначительно взглянув на своего лакея. — Вы слышите, господин Самюэль?
Господин Самюэль уже исчез.
— Но помилуйте, — молвил господин де Луаньяк, — торговец рискует попасть на виселицу!
— Он славный малый, безобидный и сговорчивый, — продолжала госпожа Фурнишон.
— А что он делает со всем этим железом?
— Продает на вес.
— На вес! — повторил господин де Луаньяк. — И вы говорите, что он дал вам десять экю? За что?
— За старую кирасу и старую каску.
— Допустим, что обе они весят фунтов двадцать, это выходит по пол-экю за фунт. Тысяча чертей, как говорит один мой знакомый, за этим что-то кроется!
— Как жаль, что я не могу привести этого славного торговца к себе в замок! — сказал Шалабр, и глаза его загорелись. — Я бы продал ему добрых три тысячи фунтов железа — и шлемы, и наручи, и кирасы.
— Как! Вы продали бы латы своих предков? — насмешливо спросил Сент-Малин.
— Ах, сударь, — сказал Эсташ де Мираду, — вы поступили бы неблаговидно: ведь это священные реликвии.
— Подумаешь! — возразил Шалабр. — В настоящее время мои предки сами превратились в реликвии и нуждаются только в молитвах за упокой души.
За столом становилось все оживленнее благодаря бургундскому, которого пили немало: блюда у Фурнишонов были хорошо наперчены.
Голоса достигали наивысшего диапазона, тарелки гремели, головы наполнялись туманом, и сквозь него каждый гасконец видел все в розовом свете, кроме Милитора, не забывающего о своем падении из окна, и Карменжа, не забывавшего о своем паже.
— И веселятся же эти люди, — сказал Луаньяк своему соседу, коим оказался Эрнотон, — а почему, и сами не знают.
— Что до меня, — ответил Карменж, — я вовсе не в радостном настроении.
— И напрасно, сударь мой, — продолжал Луаньяк, — для таких, как вы, Париж — золотая жила, рай грядущих почестей, обитель блаженства.
— Не смейтесь надо мной, господин де Луаньяк, — возразил Эрнотон. — Вы держите, по-видимому, в руках нити, приводящие нас в движение. Сделайте же мне милость — не обращайтесь с виконтом Эрнотоном де Карменж, как с марионеткой.
— Я готов оказать вам и другие милости, господин виконт, — сказал Луаньяк с учтивым поклоном. — Двоих я выделил здесь с первого взгляда: вас — столько в вашей внешности сдержанности и достоинства — и другого молодого человека, вон того, скрытного и мрачного с виду.
— Как его зовут?
— Де Сент-Малин.
— А почему вы выделили именно нас, сударь, разрешите полюбопытствовать?
— Потому что я вас знаю.
— Меня? — удивленно спросил Эрнотон.
— Вас, его и всех, кто здесь находится, ибо командир должен знать своих солдат.
— Значит, все эти люди…
— Завтра же будут моими солдатами.
— Но я думал, что господин д'Эпернон…
— Тсс! Не произносите этого имени и вообще не произносите здесь никаких имен. Навострите уши и закройте рот: этот совет — одна из милостей, которые я вам обещал.
— Благодарю вас, сударь.
Луаньяк отер усы и встал.
— Господа, — сказал он, — раз случай свел здесь сорок пять земляков, осушим стакан испанского вина за благоденствие всех присутствующих.
Предложение это вызвало бурные рукоплескания.
— Они большей частью пьяны, — сказал Луаньяк Эрнотону. — Момент подходящий, чтобы выведать у каждого его подноготную, но времени, к сожалению, мало. — И, повысив голос, он крикнул: — Эй, метр Фурнишон, удалите-ка отсюда женщин, детей и слуг!
Лардиль, ворча, поднялась с места, она не успела доесть сладкого.
Милитор не шевельнулся.
— Ты что, не слышишь? — спросил Луаньяк тоном, не допускающим возражения. — Ну, живо на кухню, господин Милитор!
