Федор Васильевич был сильно разочарован действиями Кутузова. К тому же многие решения и промахи фельдмаршала приписывали теперь ему, губернатору московскому. Безгранично веря «этой хитрой бестии», Ростопчин заверял москвичей, что Москву не сдадут, и клеймил позором тех, кто покидал столицу. Отступая от Бородина к Москве, фельдмаршал продолжал настаивать на том, что намерен дать сражение для «спасения Москвы». Он сообщил ему о сдаче города слишком поздно, у губернатора на сборы оставалась только ночь да еще полдня. А кто, кто не вывез из Кремля шестьсот старинных боевых знамен, оставив их на поругание врагу? Позор, какого никогда еще не знала земля русская! Но проклинают за все московского губернатора, а Кутузов нынче — герой!
Граф, сидя в кресле перед камином, схватился за голову и тихо застонал, словно от жестокого приступа мигрени.
Екатерина Петровна, зная, какие тяжкие думы одолевают супруга, даже не появилась в это утро ему на глаза и дочерей с обычным утренним приветом к отцу не пустила. Вместо них умная женщина подослала к мужу Гордея, старого казака, жившего у Ростопчиных много лет в услужении. Гордею разрешалось ходить по дому в полной казачьей амуниции и даже в шапке, которая составляла особую гордость старика. Была она черная, соболья, оторочена красным лисьим мехом, с длинным хвостом, свисающим сзади. Шапке Гордеевой было без малого лет тридцать, побывала она с хозяином в разных переделках, но все еще выглядела лихо, и старик необыкновенно ею дорожил. Казак даже выдумал сказку про то, как ему эту шапку «на счастье» подарил Емелька Пугачев, едучи брать Казань. Сказка являлась сказкой в полном смысле, потому что во время страшного разбойничьего бунта Гордей безотлучно и благополучно жил в Петербурге и ни при каких обстоятельствах не мог встретиться с Пугачевым.
Старик осторожно, на цыпочках подошел к хозяину, но тот, горестно уставившись в камин, не заметил его появления. Тогда казак шумно кашлянул в кулак и тут же, как бы извиняясь, разгладил согнутым пальцем пышные седые усы.
— Ты, Гордей? — едва повернул к нему голову граф. — Чего тебе, старина?
— Ваше Высокоблагородие, не желаете ли лисий хвост задрать? — лукаво улыбнулся тот.
И Федор Васильевич впервые за последние дни улыбнулся. «Задрать лисий хвост» — то была любимая его забава, придуманная еще в молодости. Заключалась она в том, чтобы схватить на бегу зубами Гордееву шапку за лисий хвост. Участвовали в ней, как правило, все слуги и дворовые люди, а для шапки граф находил самые труднодоступные места. Удалец получал от хозяина целковый и стопку водки или травника.
— Ну-ка, положи на каминную полку! — подмигнул Федор Васильевич старому казаку.
— Не загорится? — почесал седой затылок Гордей.
Раньше для забавы выбирались в основном комоды да бюро, то есть предметы деревянные, которые, впрочем, тоже приносили ростопчинской челяди урожай синяков, расквашенных носов и выбитых зубов. Гости графа при виде его вечно избитых слуг подозревали хозяина в прямом рукоприкладстве и зверской жестокости. Однако избрать для игры мраморную полку камина, украшенную позолоченной решеткой в виде воинственных амуров с луками и стрелами, было в самом деле жестоко. Неудачное столкновение с этими деталями декора грозило не только выколотым глазом, но и смертельной раной.
— А хоть бы и загорелась! — в обезьяньих глазах графа запрыгали озорные огоньки. — Тебе чего? Новую сошьем!
Гордей лишь вздохнул. С годами старик начал верить в собственное нелепое вранье, подобно прочим людям, всю жизнь сочиняющим сказки для своих ближних. Нелегко ему было расстаться с шапкой, подаренной «самим Пугачевым»!
— Клади прямо над очагом! — настаивал губернатор, и старый казак со вздохом повиновался.
Вскоре была собрана вся дворня мужского пола. Слуги толпились в дверях гостиной и с опаской поглядывали на камин, где красовалась Гордеева шапка. Федор Васильевич по обыкновению обратился к ним с речью.
— Ну что, молодцы, готовы задрать лисий хвост? — начал он задорно. — Да, задача нынче не то, что раньше — весьма многотрудная! Прежде были цветочки, нынче — ягодки! Но как говорил наш великий Суворов: «Трудно в учении, легко в бою!» Вам ли, псы мои верные, бояться лисьего хвоста?
«Верные псы» угрюмо взирали на барина. В душе все они ненавидели мучительную забаву, однако получить целковый и опрокинуть стопку водки хотелось каждому. Словно подслушав их мысли, граф продолжал:
— Нынче и награда другая! Не один целковый, а целых два жалую удальцу, и не стопку водки, а штоф!
Напряженные лица сразу смягчились, подбитые глаза засияли. Послышался одобрительный гул.
— Ну и вы, братцы, уж постарайтесь не лукавить, не подличать! — предупредил губернатор. — Бежать так бежать, во всю прыть, без оглядки! А если кто струсит, пусть не кажется мне более на глаза! В черную работу отдам, а то, пожалуй, и в рекруты.
Дворовые люди знали, что барин шутить на этот счет не любит. Тому, кто отказывается участвовать в его забавах, в доме не жить! Пошептались, бросили жребий и встали в очередь на пороге гостиной.
— Ну, пшел! — скомандовал Ростопчин первому, и заскорузлый мужичонка лет сорока, разбежавшись было во всю прыть, все же в последний миг спасовал перед мраморным исполином и, заскользив по паркету, уткнулся носом в самый лисий хвост. Взять он его не посмел, это было не по правилам.
— Слабак ты, Микитка! Разбег хорош, а куража не хватает! — досадовал граф. Обычно он каждому слуге указывал, в чем его промах.
Примерно в это же время к дому на Тверской улице подъехал всадник на взмыленном коне. Заметно поредевшую толпу погорельцев, наблюдавшую его появление, поразили две вещи. Во-первых, этот довольно молодой человек был в генеральских погонах, к которым, по всей видимости, еще не привык, а во-вторых, новоиспеченный генерал приехал не в карете, а попросту, верхом. Кто-то из погорельцев узнал офицера и крикнул ему:
— Батюшка, заступись за нас, обездоленных! А мы уж за тебя помолимся!
В толпе начали шептаться, рассматривая прибывшего офицера. У него было привлекательное умное лицо, обрамленное пышными рыжеватыми бакенбардами, слегка тронутыми инеем. Крупный нос с тонкой переносицей, близко посаженные, немного навыкате глаза стального цвета, смоляные брови вразлет и такие же черные, не в тон бакенбардам, усы придавали его внешности некую оригинальность и заставляли предполагать в этом человеке характер сильный, до жестокости. Он спешился, даже не взглянув в сторону обращавшегося к нему погорельца, и, бросив поводья подбежавшему денщику, одним прыжком вскочил на крыльцо.
Слуга, встретивший молодого генерала в дверях, от удивления выпучил глаза, но тут же опомнился и, не дав тому раскрыть рта, выпалил:
— Ваше превосходительство, так что генерал-губернатор граф Ростопчин сказались сегодня нездоровыми и изволят находиться дома…
Не дослушав, генерал резко развернулся. Ловко вспрыгнув на коня, скомандовал денщику:
— На Лубянку!
