— Что было, то было, грех не укор! — перекрестился отец Георгий. — Я уж сто раз покаялся!
С тех пор как архиерей наложил на него епитимью, разгульный поп повел тихую, праведную жизнь и даже успел произвести на свет двух мальчиков-близнецов. Он старался по возможности избегать встреч с Савельевым, дабы не поддаться соблазну, и на просьбу друга тайно обвенчать его с купеческой дочкой откликнулся весьма неохотно. За это его тоже по головке не погладят, можно и сана лишиться, и прихода. Вечно он страдает из-за этого повесы! «А все ж таки хорошо, что Митяй женится, — размышлял отец Георгий. — Хватит ему лукавого тешить, пора задуматься о жизни, о детях… И мне будет как-то спокойней!»
Что касается Васьки Погорельского, то он завидовал другу — безусловно и по всем статьям. Ведь они ровесники с Митяем, а тот уже и на двух войнах побывал, и ранен был, и героем стал, и женится нынче, да не на колоде, а на хорошенькой свежей девушке! А главное, у Савельева уже помер отец, а ему, Ваське, до сих пор приходится терпеть от родителя унижения и побои. «Почему одному все, а другому дырка от баранки?» — размышлял Погорельский, грустно потягивая мадеру.
— Вы чего, братцы, носы-то повесили? — возмутился бывший гусар. — Сидите, как на поминках! Если с такими постными рожами будете невесту мою встречать, она, пожалуй, обратно убежит к тятеньке, в Кострому…
Однако и сам Савельев вскоре стал угрюм и невесел. Прошло два часа после назначенного срока, а Настенька все не ехала. «Заблудилась, что ли? — недоумевал он, однако продолжал терпеливо ждать, смиряя свой порывистый норов. — Полтораста тысяч на дороге не валяются!» — уговаривал себя Дмитрий.
Наконец на постоялый двор въехали сани, запряженные тройкой лошадей, и хозяин постоялого двора, выглянув в окно, точно определил, что это сани купца Хрулёва, который не раз у него останавливался. Но сани оказались пустыми, а спрыгнувший с козел кучер, здоровенный откормленный детина в заячьем тулупе, войдя в дом, с порога крикнул, без тени почтения и конспирации:
— Кто тут господин Савельев?
— Ну, я Савельев, — подошел к нему Дмитрий с угрюмым видом, не предчувствуя уже ничего хорошего.
— А вот велено вам передать!
Детина извлек из-за пазухи смятый клочок бумаги и вручил его Дмитрию, затем кивнул хозяину, после чего развернулся, показав могучую спину, исключавшую расспросы, и был таков.
Савельев сразу понял, что записка от купеческой дочки и что свадьбе сегодня не бывать.
«Милостивый государь Дмитрий Антонович, — писала ему Настенька, — и как же вам не совестно от людей и от Бога! Мне стало известно, что вы находитесь в позорной связи с девицей Глафирой, которая имела наглость нас познакомить. А вы уверяли меня, что она лишь сватает! Вспомните, неверный, что вы писали мне, какие слова говорили! Я любила вас, я вам поверила, да разве разберешь человека, когда живешь дома взаперти и людей совсем не видишь?! Как могли вы обманывать мое бедное сердце? Вы в сговоре с этой паскудой и охотились с ней за моими деньгами, чтобы было на что дальше пьянствовать и развратничать. Страшно подумать, что я могла бы нарушить волю папеньки ради такого низкого человека, каковым являетесь вы! Ах, жестокий вы тиран, загляните в мое разбитое навеки сердце…»
Всем потомкам прославленного сэра Ловеласа известно, что если оскорбленная девица называет своего обольстителя жестоким тираном и неверным и призывает обратить внимание на ее разбитое сердце, это значит только то, что он по-прежнему владеет всеми ее мыслями, и неприступная с виду крепость морально сломлена и готова к сдаче во всех смыслах. Бывший гусар, привыкший к прямым и кратким кавалерийским атакам, кончавшимся смертью либо победой, не сообразил этого тонкого тактического обстоятельства. Он не дочитал письма, смял его в кулаке и с руганью швырнул под лавку. О том, что Настеньку можно еще вернуть, осыпав ее новыми клятвами и повалявшись у нее в ногах, недальновидный воин даже не подумал. Прожженный светский донжуан посмеялся бы над слезным письмом влюбленной купчихи и после примирения привязал бы ее к себе еще крепче, помня правило, что женщина тем дороже ценит свою добычу, чем труднее она ей досталась. Но Савельев, при всей разгульности своей натуры, был простодушен. По его мнению, все было кончено навек. Огромные деньги уплывали у него из-под носа, а он бессилен был что-либо изменить. Глаза Савельева слезились от ярости, кулаки судорожно сжимались. Он опустился на скамью, гулко уронил голову на засаленную скатерть и заскрежетал зубами. Друзья по опыту знали, что в таком состоянии он способен на любую дикую выходку, и торопливо принялись его утешать.
— Тоже мне, Миликтриса Кирбитьевна, краса ненаглядная выискалась! — шумно возмущался Васька. — Невелика потеря, Митяй! Поедем в Савельевку, отпразднуем нашу холостяцкую жизнь, или… — В его одурманенной хмелем голове, словно сом в заиленном пруду, заворочалась вдруг новая мысль: — Давай обвенчаем тебя с Глафирой Парамоновной! Девка — яд! Любит тебя, как кошка!
— Боюсь, что в этом случае, — вмешался более здравомыслящий отец Георгий, — мужики откажут ему в пенсионе. Знаешь что, Митя, — начал он масляно, погладив друга по буйной голове, — поедем-ка лучше ко мне! Матушка сварит кислых щец, выспишься на прохладе, в баню сходим, а там…
— Да ты, Гнедой, совсем в святоши записался, — поднимая голову, прошипел Савельев. — И меня за собой тянешь? На-ко, выкуси! — подставил он к лошадиному лицу отца Георгия увесистую дулю.
— И то верно, Митяй! — поддержал друга Васька. — Не желаем мы поповских кислых щец! А подавай нам баранью ногу с трюфелями да с гусиной печенкой!
— Заткнись! — осадил его Дмитрий. — Только и думаешь о жратве да о бабах!
— А ты разве не о том же думаешь? — несколько растерялся Погорельский.
— Теперь я думаю только о мести, — сквозь зубы процедил бывший гусар.
— И кому же ты собрался мстить? — часто заморгал глазами Васька. — Купчихе или Глафире Парамоновне? Это она, дура, тебя скомпрометировала!
— А буду мстить всему их бабьему племени, без разбора! — Глаза Дмитрия засветились каким-то новым огнем. — Я еще ни от одной добра не видел! Все они…
Скрипучая дверь распахнулась, грязное слово повисло на губах гусара и замерло, так и не сорвавшись. В избу вошла весьма чопорная особа лет тридцати пяти, окинувшая компанию друзей брезгливым взглядом. В ее манере держаться, в горделивой осанке, наконец, в прическе а-ля мадам Помпадур безошибочно угадывалась гувернантка или компаньонка, и, скорее всего, француженка, привыкшая служить в богатых, знатных домах. В русском народе таких называли «полубарынями» за их спесивый нрав и стремление во всем возвышаться над людьми своего круга.
— Начнешь прямо с этой? — подмигнув Гнедому, предположил Васька.
— Физиономия, что твой лимон из пунша… — поморщился Дмитрий. — Мне больше по вкусу ее барыня.
В самом деле, сразу вслед за француженкой в комнату вошла молоденькая барышня весьма привлекательной наружности. Однако Савельева заинтересовала не столько красота девушки, сколько ее тревожный, озабоченный и очень печальный вид. Можно было с ходу предположить, что у этой скромно одетой изящной незнакомки недавно кто-то умер из близкой родни и она тяжело переживает утрату.
