— Значит, моя девочка жива! — немеющими губами проговорила виконтесса. Золотые цветы на обоях расплылись в огромные мерцающие пятна. Она сделала попытку подняться с кресла, но ноги отказались ей служить в этот миг. Долгие годы она подозревала, что лавочница похитила ее дочку, и вот наконец догадка подтвердилась.
— Даже не сомневайтесь, Елена Денисовна! — Сквозь вульгарную изношенную личину проститутки промелькнул вдруг облик прежней Маши, доброй и чувствительной девочки. Однако в следующий миг лицо ее судорожно исказилось и она процедила сквозь зубы: — Зинаида и с грудного младенца получила прибыль, будьте уверены. Уж ей-то не впервой торговать людьми! Я-то ее, стерву, вот как знаю!
И она провела ребром ладони по грязной шее, морщины на которой были замазаны белилами.
— Ты думаешь, она продала ребенка? — уточнил Алларзон. — А кому?
— Ну, этого никто никогда не узнает. Проклятая ведьма умеет прятать концы в воду. — В глазах женщины неожиданно блеснул огонек. — Хотя однажды Зинаида почти проговорилась… Это было вскоре после того, как вы исчезли от нас, Елена Денисовна. К нам поступила новая девочка, совсем заморыш, лет двенадцати. Сирота круглая. Зинаида, как водится, отмыла ее, нарядила, будто куклу, и принялась пичкать сладостями да своими вечными байками — как она ей приданое скопит, да потом замуж выдаст, если та будет слушаться и делать все, как ей велят… А к нам ходил один князь, дряхлый, слюнявый, гриб трухлявый, и вот ему-то Зинаида эту девчонку и подсунула. Думала, князь кроме положенной платы большие чаевые оставит, а тот ничего не дал и ушел недовольный. «Почему, говорит, она у вас все время плачет? Я, говорит, не люблю, когда плачут. Это меня расстраивает!» Скотина этакая!
Мария, увлекшись рассказом, собралась было сплюнуть по привычке, но, увидев под ногами наборный паркет взамен мостовой, опомнилась.
— Ну и ругалась же Зинаида, когда князь ушел! Девчонку за волосы оттаскала, Хавронье, служанке, пинков надавала, и нам всем досталось. «Рублей пятьдесят, а то и все сто, — кричит, — я на этом деле потеряла! Эти князья — та еще публика, я вижу! Добра от них, видно, не жди! Я вот, — кричит, — недавно одному князю такое благодеяние оказала, что он по гроб жизни, может, ноги мне целовать должен и золотом осыпать! Если бы не я, ни жены бы у него теперь не было в живых, ни ребенка живого в колыбели! Я, мол, своими руками такое дельце обделала, своей головой рисковала, а он сунул пару мятых бумажек да выставил: „Не знаю, мол, вас больше!“ Вдруг опомнилась, увидела, что я рядом стою и слушаю, по лицу меня ударила: „Ступай, дрянь, на кухню, что уши развесила!“»
— Больше ничего? — осведомился Алларзон.
— Ничего, — перевела дух Мария.
— Этого достаточно! Ты дала мне надежду! Благодарю! — Вскочив, Елена бросилась к женщине и попыталась взять ее за руку.
Та отпрянула, спрятав руки за спиной и качая головой:
— Не надо, Елена Денисовна, не трогайте вы меня. У меня болезнь… Такая, знаете, какой девки болеют.
— Так надо лечиться! — воскликнула Елена. — Господин Алларзон, вы можете нам тут посодействовать? Марию нужно немедленно поместить в хорошую лечебницу. Я оплачу все расходы, а после…
— Какое уж тут «после». — Павлинье перо на шляпке отрицательно закачалось. — Дайте мне три рубля, нет, пять, я тогда за квартиру заплачу и куплю ботинки новые у одной подруги. Она в больнице от этого от самого помирает, у нее ноги все равно отнялись.
Алларзон, начинавший, видимо, тяготиться присутствием проститутки, быстро сунул ей две пятирублевки. Мария, развеселившись, послала хозяйке будуара воздушный поцелуй:
— Ну, так я еще и выпью за ваше драгоценное здоровье! Не обижайтесь, что я помощи вашей не желаю, Елена Денисовна, а только всему свое время, опоздала помощь-то, годков на десять. Теперь уж что? Теперь нечего…
Проводив гостью, Алларзон вернулся в будуар, возбужденно потирая руки:
— Эта особа, как вы могли убедиться, госпожа виконтесса, дала нам основания полагать, что ребенок был жив, покидая притон, где вы имели несчастье произвести его на свет. И даже лучше — жив и продан в некое княжеское семейство.
— Найдите мне эту семью. — Виконтесса устремила на него горящий взгляд. — Найдите, даже если ради этого придется перевернуть весь свет! Сделайте это, и я обеспечу вас на всю жизнь!
Алларзон склонился в почтительном поклоне.
Глава восьмая,
повествующая о том, как легко можно сделаться государственным преступником и сменить фамилию
Граф Евгений Владимирович Шувалов слыл добрым помещиком среди своих владимирских крестьян и опасным чудаком — среди соседей-землевладельцев. Барщиной он никогда не злоупотреблял, больше трех дней в неделю работать на себя мужиков не вынуждал, помня об указе, изданном еще императором Павлом. Другие помещики этот указ без зазрения совести нарушали. Оброк у него был самый щадящий, на зависть крестьянам из соседних поместий. Телесные и иные наказания в его деревнях строго-настрого запрещались. Но еще шире Шувалов прославился в округе своими заботами о крепостных. На шестнадцать деревень, которыми он владел, им были выстроены две большие школы и одна отлично оснащенная больница, при которой жили пожилые супруги — фельдшер и акушерка. В дворянском собрании этим скромным реформам придавали смысл особого рода. При одном упоминании имени графа там крутили пальцем у виска и наперебой сыпали прозвищами Масон и даже Декабрист. Зато никем не подвергался осуждению некий помещик Кашевин, выводивший в своем хозяйстве «ломовую кашевинскую породу» крестьян. Он сочетал браком своих крепостных, подбирая пары исключительно по росту, ширине плеч и толщине икр. Смысл их женитьбы низводился до простой вязки на скотном дворе, ибо Кашевин полагал, что мужик та же скотина и право на чувства ему не дано. Местные помещики, многие из которых, десятилетиями сидя в глуши, почти забыли грамоту, почитали его за ученого.
Однажды граф признался своему камердинеру Вилимке Сапрыкину, единственному человеку, с которым вел подчас откровенные беседы: «Давно бы отпустил всех на волю, если бы на то был прописан хороший закон, наделяющий мужика землей. Ведь без земли крестьянин не проживет. — И, подумав немного, добавил: — Хотя маменька не переживет такого удара!» Графиня Прасковья Игнатьевна Шувалова, в противоположность сыну, слыла суровой помещицей. У нее каждая копейка состояла на строгом учете, и потеря трех тысяч душ означала бы для графини не только полное разорение, но и личную драму. Евгений справедливо полагал, что доставил матери за последние годы столько горьких переживаний, что жестоко было бы их умножать подобным образом.
А началась черная полоса зимой тысяча восемьсот двадцать третьего года, когда он встретил на Остоженке своего старого приятеля Андрея Рыкалова, дослужившегося уже до чина подполковника. Встречу отметили шумно, с шампанским, на квартире отставного майора Сергеева. В основном были штабные офицеры, подчиненные Рыкалова. Болтали на самые модные темы: о загранице, о коррупции в министерствах, об освобождении крестьян.
