– Я тебя убью, – сказала она равнодушно, когда он подступил
было к ней. – Ты упустил время. Теперь я тебе не дамся.
Он заверещал, что она сука, стерва, последняя дрянь и ее
отец пойдет в тюрьму, как только она вознамерится покинуть своего единственного
хозяина и господина!..
– Если ты дотронешься до меня, я тебя убью, – повторила она
тем же равнодушным голосом. – Посмотри на себя! Ты жалкий старикашка, а я молодая,
сильная женщина!
– Да если ты меня хоть пальцем тронешь, тебя и на том свете
не найдут! По кускам будут собирать, по ошметкам! Ты знаешь, кто я есть, сука?!
– А мне наплевать. – Она посмотрела на него в упор, и ему
вдруг стало неуютно где-то с левой стороны, как будто под ее взглядом на
несколько секунд остановилось сердце. – Мне наплевать, кто ты, и я больше тебе
не дамся!
– Ведьма!
– Пусть меня сто раз посадят, я все равно тебя убью. В
тюрьме тоже люди живут!
– Ведьма! Ты у меня на всем готовом!.. Я тебе чего только не
покупал!.. Я семейку твою поганую из такого дерьма вытащил!.. Я тебя учил,
жалел, чтоб ты человеком стала, а ты!..
– Я сказала, – отрезала она. – А ты слышал. Пусти меня!
И он ее отпустил!..
И больше не бил, хотя повторял изо дня в день, что она его
собственность и чтоб даже не помышляла о побеге, а она все собирала и собирала
на него бумаги в секретную папку, которую берегла как зеницу ока. Впрочем, у
нее на самом деле не было ничего дороже этой папки!..
До сих пор она не могла поверить в то, что он… умер. Не было
мысли слаще и прекрасней, чем эта, и она думала ее непрерывно, и это слово –
умер! – звучало для нее как музыка.
Он умер, и больше никто не посмеет ее бить.
Он умер, и больше никто не посмеет ее оскорблять.
Он умер, и с ним умерли все его дикие прихоти и мерзостные
фантазии, в которых она должна была исполнять главную роль.
Она стала свободной, и отец остался жив, а она все никак не
могла в это поверить!..
Телефон зазвонил, когда Светлана стояла над плитой. Она
могла стоять часами и смотреть в одну точку. Только на работе она становилась
другой, похожей на человека.
На работе и еще в обществе Михаила Глебова!..
Телефон зазвонил, и она стала оглядываться по сторонам, как
слепая, пытаясь вспомнить, где в ее квартире может быть этот чертов телефон.
Потом вспомнила и взяла трубку.
– Але?
– Ты решила, что дешево отделалась, – шепнул ей в ухо
мерзкий голос, очень похожий на голос ее мужа, который горел в аду, – ты
решила, что всех обвела вокруг пальца!
– Кто это?! – закричала она в отчаянии и замотала головой.
Волосы разлетелись в разные стороны.
– Ты решила, что все теперь твое! Отец плохо тебя воспитал,
сучка! Ты не получишь ничего, все принадлежит мне, только мне, и всегда мне
принадлежало!
– Замолчите!! – завизжала она. Ненавистный голос разрывал ей
череп. – Замолчите!!
– Визжи, сука! – сказал голос и засмеялся. – Визжи! Твое
время еще не пришло! Знай только, что ты не получишь ничего! Тебе ничего не
полагается за твою сучью подлость!
– Нет!! – кричала она в беспамятстве. – Нет, нет!!!
– Иди и скажи всем, что это ты его убила, – приказал голос.
– Прямо сейчас! И тогда, возможно, я тебя помилую!
Долгов ехал домой и думал о своей жизни.
Никогда еще его не отстраняли от работы! Он понятия не имел,
что нужно делать, когда «отстраняют от работы»! Как биться за то, чтобы
разрешили работать?! Записаться на прием к министру и объяснить ему, что в
смерти Евгения Ивановича Грицука он, профессор Долгов, уж точно не виноват?!
Дать объявление в газету о том, что во всем виноваты таблетки, от которых у
больного остановилось сердце?! Пристроиться консультантом в районную
поликлинику, чтобы делать хоть что– то? Ну, по четным дням или, наоборот, по
нечетным!
Или пойти повеситься?..
Последнее казалось самым соблазнительным.
– Долгов, – мрачно посоветовал ему по телефону Абельман,
когда Долгов нехотя сказал ему, что завтра у него нет никаких операций, и
объяснил почему. – Ты там того… особенно не того… ну, не этого, то есть…
Долгов отлично его понял, но сделал вид, что не понял. У
него не было сил понимать.
– Чего?
– Ты смотри, держи себя в руках! Все только начинается, ты
понимаешь, Долгов? Настоящая твоя жизнь только после этого и начнется!
– Ну да.
– Нам сейчас самое главное разобраться в ситуации. Кто тебя
подставил и зачем! Может, от дури, может, от зависти, а может, еще от чего-то!
Слышь, Долгов?
– Ну да.
– Ты сегодня должен нажраться в стельку. У тебя есть чем
нажраться?
– Ну… да.
– Значит, приезжаешь и начинаешь без меня. А потом я
подтянусь, и мы решим, что будем делать дальше. Ты меня понял?
Долгов сдержанно попрощался – он терпеть не мог никаких
показательных выступлений, особенно в духе «мужской дружбы» или «вселенской
любви», и поехал домой.
Он понятия не имел, что именно станет там делать.
Сяду на диван и буду сидеть. Или нет, сяду на веранде на
качалку и буду качаться. Я буду сидеть на веранде, смотреть на ветку яблони,
которая нависает над перилами, с крохотными, еще совсем зелеными яблочками со
сморщенными трогательными пупочками. Ко мне придет моя собака, и я буду ее
чесать, ее чистое, гладкое, упругое пузо и шелковые уши, и она будет смотреть
мне в глаза, как будто все понимая, а я буду чувствовать себя виноватым и перед
ней тоже! И за спиной моей в доме не раздастся ни единого звука и шороха,
потому что я – один!
Вот теперь уж точно один. Совсем.
Что там нес Абельман в том смысле, что «мы справимся», «мы
сможем», «мы прорвемся»?! «Мы» – это кто?
Все чепуха. Чепуха и пошлость.
Никогда плохое настроение, хорошее настроение, любовь или
нелюбовь, ссоры с начальством, примирения с родителями, успех доклада или его
провал не мешали ему работать. Работа была всегда, и именно в ней заключались
счастье и смысл его жизни.
В работе и еще в Алисе.
Теперь не стало ни того, ни другого.
«Дим, скажи мне, что ты меня любишь», – просила Алиса
иногда, а он раздражался.
Он раздражался и говорил, что не может «по заказу». Когда
ему захочется сказать, что он ее любит, он скажет, а так – не приставай,
пожалуйста!
Вот бы кто-нибудь сейчас сказал ему, что любит его! Он бы,
пожалуй, полжизни за это отдал.
