Абельман быстро поцеловал Таню, расшаркался с директрисой,
покивал секретарше, которая ему улыбалась, и напоследок еще сказал Тане, чтобы
не отказывалась, если будут предлагать деньги.
– Болтун, – сказала Таня.
– Отличный врач, – возразила Юлия Юрьевна, и они посмотрели
друг на друга со стопроцентным женским пониманием.
Все хорошо? Это Таня спросила сама у себя и прислушалась к
своему внутреннему состоянию.
Все хорошо. Все так хорошо, что даже страшно немного –
кажется, что так хорошо быть не может.
Утром она проснулась оттого, что солнце шпарило в открытые
окна – очень теплая осень выдалась в Москве! – оттого, что пахло кофе и дымом
от костра. Ритуся жгла во дворе листья, а Абельман варил кофе. Таня никогда его
не провожала – он очень рано уезжал и сердился, когда она вскакивала, чтобы его
проводить. Пижамы остались в прошлом – собственно, все осталось в прошлом, и
Тане не хотелось об этом вспоминать!
Он был очень занят, все время на работе, но вот выбрал
время, чтобы отвезти ее в «Линлайн», потому что дурацкая эпиляция замучила ее,
и она очень этого стеснялась!
– Татьяна? Проходите сюда, пожалуйста!
– Если бы вы знали, – серьезно сказала Таня Юлии Юрьевне. –
Как мне надоели проблемы! Может такое быть, чтоб их не было? Вообще?
– Вообще, не знаю, – тоже серьезно ответила директриса. –
Наверное, нет, Таня. Но частично мы вас от них избавим!..
Долгов ехал из больницы, когда позвонил Абельман. Телефон у
Долгова трезвонил, не переставая, и Абельман вывалился третьей линией, но ему
Долгов не мог не ответить.
– Хочешь, анекдот расскажу? – спросил Эдик, как только
Долгов переключился на него.
– Нет!!
– Ну, как хочешь, – легко согласился Абельман. – А ты знаешь,
что такое заднее ушко?
Долгов ответил, не раздумывая ни секунды:
– Это такая область, латерально от отверстия венечного
синуса, между устьем нижней полой вены и правым атриовентрикулярным отверстием.
Покрыта сетью низких мышечных балочек. А что?
– Молодец, – похвалил Абельман. – Вот за что я тебя уважаю,
так это за образованность!
– Эдик, ты чего звонишь? У меня две линии висят! Ты третий.
– Вы сегодня вечером дома?
– Вечером – это когда?
– Ну, часов в восемь?
– Ну, я не знаю, приеду ли к восьми, а Алиса дома. А что
такое?
– Я хочу вас познакомить с Таней Красновой.
– С ума сошел? – осторожно спросил Долгов. – Мы знакомы
давно!
– Да нет, я хотел серьезно познакомить! Ну, с далеко идущими
намерениями!
– Ты что, жениться, что ли, собрался?!
– А что в этом такого? – вскричал Абельман. – Ты женился, а
мне нельзя, да?!
Долгов растерялся. Он никогда не умел разговаривать такие
разговоры.
– Нет, почему же, – забормотал он, – конечно, можно… Это
даже хорошо, наверное, но все же она звезда, а ты врач… У вас жизнь совершенно
разная…
– А мне наплевать, какая у нас жизнь, – сказал Абельман. –
Главное, что мы одинаковые! А жизнь пускай будет разная, так даже забавнее.
Он помолчал и добавил:
– Вот я вчера приехал не то чтобы навеселе, приехал пьяный,
как свинья. И она мне ни слова не сказала, представляешь?! Ни одного! Она мне
аспирин вкрутила и спать уложила! А ты говоришь – жизнь разная!..
Как обычно, Долгов из его выступления услышал только то, что
хотел и мог услышать.
– У тебя операция утром была, – сказал он негромко, – а ты
вчера пьяный приехал! Между прочим, ты пластический хирург.
– Я помню.
– И делаешь людям новые лица, Эдик!
– Сегодня утром, – торжественно объявил Абельман, – я делал
как раз жопу!..
Клятва Гиппократа
Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и Панакеей и
всеми богами и богинями, беря их в свидетели, исполнять честно, соответственно
моим силам и разумению, следующую присягу и письменное обязательство: считать
научившего меня врачебному искусству наравне с родителями, делиться с ним
своими достатками и в случае надобности помогать ему в его нуждах; его
потомство считать своими братьями, и это искусство, если они захотят его
изучить, преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления,
устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям, сыновьям своего
учителя и ученикам, связанным обязательством и клятвой по закону медицинскому,
но никакому другому.
Я направляю режим больных к их выгоде сообразно с моими
силами и моим разумением, воздерживаясь от причинения всякого вреда и
несправедливости.
Я не дам никому просимого у меня смертельного средства и не
покажу пути для подобного замысла; точно так же я не вручу никакой женщине
абортивного пессария.
Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое
искусство. …
В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного,
будучи далек от всего намеренного, неправедного и пагубного, особенно от
любовных дел с женщинами и мужчинами, свободными и рабами.
Что бы при лечении – а также и без лечения – я ни увидел или
ни услышал касательно жизни людской из того, что не следует когда-либо
разглашать, я умолчу о том, считая подобные вещи тайной.
Мне, нерушимо выполняющему клятву, да будет дано счастье в
жизни и в искусстве и слава у всех людей на вечные времена; преступающему же и
дающему ложную клятву да будет обратное этому.
