— Три!
— Два, — твердо повторил он. — Да, я звонил три раза, но в первый раз бросил трубку, как только услышал ваш голос. Я же трус. Мне и на звонок было трудно решиться. Все; что у меня получается хорошо — это истерики.
— Постойте! — она схватила истрепанный журнал и перелистала страницы. — Вот! Четверг! 23.15. Тема: не с кем поговорить, вы от меня отделываетесь. У меня кое-что случилось. Кажется, убили человека. Антиопределитель номера. Это были вы?!
Последовала короткая пауза, и Даня спросил, кто звонил — мужчина или женщина?
— Да вы и звонили! — вне себя вскочила Галина.
Тут ей повезло — из-под журнала выкатилась помятая сигарета, оставленная кем-то из коллег. — Она жадно закурила.
— Это был не я.
— Господи, боже мой… — Она лихорадочно теребила журнал, отыскивая нужные записи. — А вот это — 2.35, ночь пятницы, насчет того что вы сейчас покончите с собой?! И снова — не с кем поговорить, смотрите себе телевизор! Это кто?! А дальше, прямо сразу — в 3.10 — звонок с цитатами Данте! Вы?!
— Это — я, — на удивление спокойно признался Даня. — Но первый раз — нет.
— А я думала.., что все три звонка от вас…
— Спокойной ночи, — все так же спокойно и дружелюбно ответил Даня. — И запомните — Алексея Михайловича Боровина убил я. И только я.
Он особенно выделил слово «только» и прервал связь. Галина бросила трубку и растерла ноющие виски.
Глава 9
В палате было тихо и темно. Лампочка, ввинченная над дверью, почти не давала света. Она тускло мерцала сквозь тяжелый воздух — один из пациентов был лежачим. Даня отключил телефон и снова сунул его под подушку. Эта женщина, Галина… Зачем она так ласкова с ним? Зачем принимает в нем участие? Она только все портит! Если принимаешь такое решение, лучше не встречаться с хорошими людьми, а то вдруг передумаешь!
Он приподнялся на подушке. Оглядел палату. Кажется, все спят. В последние дни ему стало легче, меньше кружилась голова, он мог сесть, встать, самостоятельно сходить в туалет. Мог сделать все, что угодно, кроме одного — жить.
«Мать жалко!» — машинально подумал он, опираясь на локоть.
Но мать перенесет то, что он задумал сделать. Даня твердо в это верил. Да, он единственный сын, да, она его потеряет. Ну и что с того? Рядом будет отец, и тетка подтянется. Мать не одинока, как он. И если у нее будет горе, она, по крайней мере, сможет говорить о нем прямо, не выбирая слов, не скрывая подробностей. А это уже почти и не горе…
«Я один виноват и не имею права жить! Иначе ненароком, той же Галине скажу, что…».
— Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Он говорил шепотом, глядя в потолок, затыкая себе рот этой строфой, которая уже ничего для него не значила. Потом снова упал на подушку, будто обессилев под тяжестью своего тела.
— Любовь, любить велящая любимым… Хватит!
Он достал из-под подушки телефон, снял заднюю панель и вынул сим-карту. Повертел в слабых пальцах твердый кусочек пластика, усмехнулся и стал разбинтовывать запястья. , — И тот из вас; кто выйдет к свету дня, — он оглядывал безумными, побелевшими глазами соседей по палате, — пусть честь мою… Хватит! Ничего мне не нужно!
Повязки были сняты. Обнажились бескровные тонкие руки с грубо наложенными швами. Даня взял сим-карту. Кончиком указательного пальца проверил край.
«Острый. Достаточно острый. Мама… Только бы она не узнала, что я…»
В окно издевательски смотрела оскаленная-ущербная луна. Даня криво улыбнулся ей в ответ и даже показал язык. Это был единственный свидетель того, что он собирался сделать. Пусть себе смотрит — ему стесняться нечего. Самоубийца не прав перед всеми — и на том свете, и на этом, но прав перед смертью. Они, можно сказать, близкие друзья. Даня крепко сжал сим-карту в правой руке, еще раз проверил остроту пластиковых краев. Ничего, сгодится. У него все отняли — деньги, чтобы подкупить санитара, ножи и вилки, когда приносят еду, даже пуговицы с пижамы срезали, чтобы он не мог их сдуру наглотаться и подавиться… — Но мама помогла.
Мать всегда делает то, что нужно ребенку, даже если не подозревает об этом.
"Если бы они узнали про мобильник под подушкой…
Они бы сразу его отняли".
Он резко провел краем сим-карты по незажившему шву на запястье. Потом еще и еще раз. Медленно потекла кровь, и Даня с облегчением вздохнул. Как легко дышится! Наконец-то! Второе запястье он одолел с трудом, но все-таки справился. Ну, вот и все. Теперь можно поспать, и поспать основательно. И не будет в его жизни ни следователя, ни соседей по палате, ни грубых медсестер (а что он им такого сделал?!), ни угрызений совести. И будущего — а вот что самое страшное — тоже не будет.
"Ловко я всех провел. Ни допросов, ни зоны. Ни воспоминаний. О! Я буду спать. Долго и крепко. И сны мне сниться не будут! Сны — это самое страшное.
Особенно те, в последнюю неделю! Он, и голова в крови, и моя рука. Я убил его… Я, и только я. До утра успею умереть".
Даня тщательно укрылся, стараясь не испачкать в крови серое больничное одеяло. Руки положил так, чтобы кровь могла течь свободно, пропитывая толстый матрац, как губку. Если бы кто-то сейчас взглянул на него, то увидел бы только бледного скрюченного: человечка, спящего безмятежным сном. Но на него смотрела одна луна.
* * *
Голубкин только-только задремал — выдался спокойный вечер, как его растолкала жена.
— Чего тебе? — отрывисто спросил он, с трудом размыкая веки. — Что — утро? Который час?
— Да никоторый, — жена рисовалась четким силуэтом на фоне освещенной двери. — Скоро одиннадцать. Тебе девушка звонит.
— Чего? — Голубкин сел в постели и растер помятое лицо. — Кто это? С работы?
— Да не похоже, — иронически усмехнулась та. — Впрочем, не важно. Вышла за мента — изволь мучиться. Я не в претензии. А вот что у тебя в кармане куртки опять лежит пирожок, это уж, прости, переходит всякие границы.
Голубкин попытался оправдаться, особенно упирая на то, что пирожок даже не надкушен, но жена была непреклонна. Если ему плевать на лишний вес и на свое здоровье — отлично, ей тоже плевать! Сама она была худощава и очень этим гордилась.
«Ну почему я всегда выгляжу полным дерьмом? — пожаловался Голубкин самому себе. — А она всегда права!» Пирожок с картошкой он купил где-то в киоске, по дороге в управу, но съесть не успел. Обычно следователь старался приходить Домой без таких «вещдоков», поскольку жена давно усвоила привычку обыскивать его карманы. Делала она это молниеносно — как опытный опер, берущий преступника с поличным.
