Прошло еще полчаса. А потом еще час.
Катя устала сидеть и вышла на монастырский двор. Туристы давно уже покинули его, и все автобусы уехали. Смеркалось. Ласточки, пища, чертили вечернее небо. И свежо и пряно пахли левкои на клумбах.
Отчего-то хотелось выйти за ворота и брести, брести, куда глаза глядят, может, туда – к большой воде, к Плещееву озеру, окунуться в него, как в купель, чтобы смыть с себя...
Как же она страшно смотрела, сжимая свой шприц...
Такое ощущение, что... Ей не впервой убивать...
Уже почти совсем стемнело, когда опергруппа покинула больничную палату.
– Ну что, соколики, приуныли? – спросил коллег эксперт Сиваков.
– Дурдом, зря только ехали, бензин жгли, – ответил один из сыщиков.
– Ну что там было? Сказала она вам хоть что-нибудь? – спросила Катя.
– Я все гадаю, что за представление она нам устроила, – Лиля достала из сумки влажные салфетки и вытерла вспотевшее лицо. – Вкололи ей что-то, и вроде успокоилась она, вроде как очнулась... Вроде и не помнит – минутное, мол, помрачение рассудка... Монашки, конечно, поверили... А мы... Знаешь, я там не столько спрашивала ее – в основном ребята вопросы задавали, сколько наблюдала. Жох она баба, вот что я скажу. И раньше жох была, и сейчас в монашенстве своем такой и осталась.
– Как это жох? – спросила Катя.
– Умная чересчур, хитрая. Я про нее в показаниях читала – она больше четверти века на госслужбе, где только не работала, связи везде имела. И тут в монашестве – горе горем, а сразу в международный отдел патриархии устроилась. А теперь припадочную из себя корчит.
– Они говорят – у нее видения, кошмары.
– Это они говорят, они тут, наверное, всему верят, так уж жизнь монастырская устроена, верить во все.
– А что она сказала?
– В целом подтвердила показания мужа пятилетней давности, но скупо, коротко. Ощущение, что это некогда твердо выученный и хорошо усвоенный урок, – Лиля смотрела на окна больницы, где уже зажегся свет.
– Что она говорила о Ларисе?
– Что она вырастила ее. Дала образование.
– И все? И только?
– И только.
– А о недавнем нападении? Она помнит подробности?
– Она сказала, что помнит лишь римские катакомбы, где она почти ежедневно молилась на могиле какого-то святого... я там записала.
– А сам момент нападения? Кто на нее напал?
– Я задала этот вопрос. Знаешь, что она спросила в ответ? Есть ли у меня семья.
– А при чем тут это?
– Потом сказала, что умереть от чужой руки внезапно несравнимо легче, чем...
– Чем что? – Катя насторожилась. – Чем что?
– Чем ждать вот так, каждую ночь, смерти на больничной койке.
– А о муже, о Белоусове, вы ее спрашивали?
– Она сказала, что всегда любила только его. И, знаешь, в этот момент она мне искренней показалась. А весь наш остальной разговор был либо фальшью, либо бредом.
Ей снова чудится, что она здесь... Ее мертвая дочь за ней по ночам приходит...
– Лиль, а может, и правда у нее с рассудком не все в порядке? Ты ее глаз не видела, когда она на меня бросилась... совершенно безумный взгляд.
– Видела я ее глаза.
На монастырском дворе зажглись фонари, заскрипели ворота – на ночь их всегда запирали. Несколько монахинь вышли из Никольского собора и направились прямиком к зданию больницы – ночная дежурная смена вместо сестры Ефимии и сестры Софьи.
– Нет, тут мы пока концов не найдем, – ответила Лиля. – Если и есть концы... реальные концы, а не потусторонние сказки, то они... они там, не здесь.
Где там?
Где здесь?
Где?
ГЛАВА 35
«ПРЕСТУПЛЕНИЕМ ОДНОГО...»
Дорога назад была длинной, как жизнь. Катя тщетно крепилась – лес, лес, лес, лес... Огни, огни, огни... И все мимо, мимо. Вихрем несутся куда-то, а машина стоит на шоссе. Им только кажется, что они едут, возвращаются домой. Это все только кажется...
Тени, тени, одетые в монашеские балахоны...
Все цветы на клумбах завяли...
И монастырская больница отныне не принимает больше больных...
Тут сказано, что я обязана оказывать вам содействие...
Но я не могу...
И даже если там, на кладбище у могилы, принесли жертву и напоили землю кровью...
Всю землю кровью...
И аллеи...
Прямые как стрелы аллеи бульваров...
Все равно...
Кровь ничего не значит...
Это просто побочный продукт...
Годный на экспертизу...
Но не дающий ответа...
Привета...
С того и с этого света...
– Катя, очнись!
Катя открыла глаза – огни, уже Москва? Новый Арбат, золотая корона, пурпурный всплеск – это реклама...
Темной ночью в глухой час мы вернулись домой...
В дежурной машине трещала рация, и Лилька трясла ее за плечо:
– Катя, очнись! Только что дежурный по городу передал, мы едем прямо туда!
– Что? – Катя стряхнула с себя остатки этого тягучего, как патока, морока – полусна-полузабытья.
– Труп женщины в Соймоновском проезде. Да очнись ты! Это практически там же... Это ж продолжение Гоголевского, только с другой стороны, бульвар у набережной. Там на месте опергруппа Центрального округа начала работать.
Виктор Петрович, это я... Мы уже подъезжаем, осмотр без нас не начинайте! – Лиля почти кричала в мобильный, словно там, на том конце, собрались глухие или же такие вот сонные. – Но у меня к вам сразу поручение – пленки со всех камер во всем прилегающем квартале – «Кропоткинская», Пречистенская площадь, Соймоновский и, конечно же, Гоголевский бульвар от Старого Арбата. Изымайте тотчас, сажайте двух сотрудников за компьютеры и немедленно начинайте отсматривать все подряд, без исключения.
Соймоновский проезд является, по сути, окончанием Бульварного кольца со стороны Москвы-реки и храма Христа Спасителя. В этот предрассветный час (без четверти три) он был темен и только сполохи милицейских маяков, только карманные фонари оперативников загорались то тут, то там – под липами на аллее.
А луна...
Она висела над набережной, как зеленый шар. И Кате показалось, что никогда прежде она не видала тут, в городе, такой полновесной, такой щедрой, такой безмятежной...
– Задушили, так же, как и тех...
