Но напряжение, то адское напряжение... пропитавшее атмосферу, как запах формалина... Оно улетучилось. Никто не признался, но все вздохнули с облегчением.
– Версия может быть только одна: кто-то водит нас за нос, – сказал эксперт Сиваков.
Вошла секретарша начальника МУРа:
– Там, в приемной, Белоусов, врачи уже уехали, сказали: ничего серьезного. Сейчас он уже в норме и может говорить.
ГЛАВА 42
ПРИЗНАНИЕ
Глеб Сергеевич Белоусов сидел все в том же кресле в приемной, но теперь уже без пиджака, без галстука, с расстегнутым воротом, с засученными рукавами. Врачи «Скорой» ввели ему несколько препаратов в вену, и сейчас уже краски вернулись на его до этого серое бескровное лицо – пунцовыми пятнами покрыли щеки и лоб.
В руках он держал стакан с успокоительным. На столике стояла открытая бутылка коньяка.
Врачи разрешили...
Если так... Легче, проще...
– Я хочу сделать официальное заявление, – даже в таком «расслабленном» состоянии он действовал как юрист и судья. – Если моя жена вам все рассказала, если она призналась... В преддверии той самой очной ставки с ней, о которой тут упоминалось... А она, естественно, будет в рамках уголовного дела... Я бы хотел сразу заявить... то есть максимально разграничить ответственность...
О чем он говорит? Катя, стоявшая позади, в самых дверях приемной, напрягла слух.
– Я хочу, чтобы мои показания были занесены в протокол.
Начальник МУРа, все это время находившийся в приемной вместе с Белоусовым, кивнул. Записывать показания села сама Лиля – без ноутбука, от руки на бланк допроса.
– Я так и знал, что этим все кончится, – признанием... Все эти пять лет. С тех пор, как она ушла... как скрылась в монастыре. Я знал, там ее уговорят, обработают. Они это умеют! Уговаривать, призывать к покаянию. Как будто внутреннего покаяния недостаточно, словно все это обязательно должно быть предано гласности... Даже такая вот трагедия, где, по сути, нет виновных. Только чудовищная ошибка... ошибка, беда, – Белоусов закрыл глаза рукой. – Нет, я своей вины не отрицаю. Но я... видит бог, я не хотел... я боролся, как мог, с собой, а она, Галина, моя жена, она всегда бешено ревновала меня. Скольких женщин-секретарей в суде мне пришлось уволить... то есть расстаться, потому что она... Она всегда была патологически ревнива, с самых первых дней, как мы зажили вместе.
Лиля Белоручка записала. Белоусов замолчал. И неизвестно, сколько бы это молчание продлилось, если бы старый его знакомый – прокурор города – не заставил его повелительным тоном:
– Продолжайте, мы все ждем.
– Лев Евгеньевич, вы же... ну вы же знали Галю, бывали у нас... Вы знали ее, разве она была плохая жена, плохая мать? Она делала все для семьи, для Лары... Когда той исполнилось десять лет – я помню, – она заболела скарлатиной, и Галя от ее постели не отходила, на службе отпуск взяла, думаете, тогда в областной администрации это легко было – вот так на месяц вылететь из обоймы по уходу за ребенком? Потом она, конечно, меньше уделяла ей внимания, она много работала. И я тоже много работал – часто задерживался... А Галина все это воспринимала... она неверно все это истолковывала, неправильно...
Белоусов снова умолк, словно поперхнулся словами. Затем залпом выпил успокоительное.
– Пять лет, пока она жила в монастыре, я все ждал... Вы, может быть, подумаете, что это я ее туда спрятал? Боялся, что она не выдержит и когда-нибудь на допросе все расскажет вам, все... Но эта идея с монастырем, точнее, это решение было целиком ее. И это не от страха, это из покаяния, поверьте мне, никто так не может раскаиваться, как мать...
– Мы вам верим, – сказала Лиля.
– Все эти пять лет она держала все это в себе, но, видно, монашки... О, эти монашки, они свое дело не хуже следователей знают, – Белоусов криво усмехнулся. – Разные там посулы, обещания... Царствие небесное, отпущение греха... Уговорили, уломали Галю... А может, тот странный, возмутительный инцидент на нее так подействовал, когда какой-то хулиган на нее напал в катакомбах... Она до смерти испугалась, сердце не выдержало, а сердце-то у нее всегда здоровое было как у лошади, мне еще тогда, пять лет назад, врачи говорили – сердце у вашей жены о-го-го...
– Вы не знаете, кто на нее напал? – спросил прокурор.
– А она сама не сказала?
– Она порой говорит странные вещи, Глеб Сергеевич, – ответила Лиля. – Нет оснований верить бреду. У нее расстроенное воображение.
– Ну да, ну да... на чем-то вы ведь выстроили эту свою фантастическую версию насчет Лары... Кстати, каковы результаты экспертизы почерка?
– Об этом мы после поговорим, продолжайте.
– О чем это я? Ах да, сердце у нее было... Только в ту минуту безумия она об этом забыла... Она была вне себя.
– Вы состояли с вашей приемной дочерью Ларисой в интимной связи? – бесстрастным голосом следователя спросила Лиля.
– Нет! Я... Вы же видели ее фотографии, она была чудом. И это чудо явилось не где-то там – на экране, в кино, а дома, у нас дома. У меня на глазах подрастала восхитительная, обольстительная, редкая, неземная... Иногда по утрам, это еще было там, на старой даче в Малаховке, рано утром мы вдвоем ходили на реку купаться... Ее тело, ее жемчужная кожа... Ей было пятнадцать, потом шестнадцать… семнадцать... Это была такая мука. – Белоусов стиснул кулаки. – И она ведь по крови не являлась моей... моей дочерью, так что с точки зрения природы... не было ничего невозможного. Я так думал, но когда я смотрел ей в глаза... Девочка, она любила меня, она считала меня своим отцом. Когда она обнимала меня, смеясь, я... Это была такая мука, сладкая мука – каждый день, дома... Видимо, я уже не мог этого скрывать. Я забыл, что жена, Галина, умна и наблюдательна... и ревнива, и зла... И что она любит меня...
– Лариса хотела уйти из дома, потому что ей стали ясны ваши чувства?
– Я сорвался, один… всего один раз, я не удержался, не смог контролировать себя. Это случилось в машине, я заехал за Ларой в институт и по дороге... Она сидела так близко, рядом, аромат ее духов... Она все поняла – женщины видят все... Она выскочила на светофоре. Когда я приехал домой, она уже собирала сумки. Сказала, что едет на дачу, что ей надо пожить одной. А я видел, что руки у нее тряслись, я видел, что она боится меня... меня, своего отца... И когда она уехала, я сорвался окончательно. Галина вечером приехала домой с заседания в мэрии, я наговорил ей черт знает что. И она – если у нее и были какие-то подозрения, они укрепились. Она мать – что она должна была подумать? Обо мне, своем муже, о дочери? Она впала в ярость, я никогда не видел ее такой.
– И что произошло потом?
– Она вроде как успокоилась. На следующее утро все было как обычно. И я решил...
– Лариса была в Мирном на даче?
– Да, и я решил вечером поехать туда. Клянусь, я хотел только объясниться и... я хотел вернуть ее назад. Невыносимо было существовать без нее, не видеть ее прекрасного лица. Я хотел лишь объясниться, уговорить ее вернуться, я сам был как помешанный. И я поехал в Мирное.
