Максим в десятый раз повторил, что свидетельница ему нужна,
что, как только она выйдет из больницы, ей опять станет угрожать опасность, а
охранять ее у него возможностей никаких нету.
— Так это ваши проблемы, товарищ милицейский! — энергично
возразил главный врач, черкая в «историях». — Она же питерская? Ну вот, и
отправьте ее в Питер, и пусть там кому надо, тот ее и охраняет! А у нас ей
делать больше нечего! Она вполне здорова. Горло у нее зажило, не совсем,
конечно, но все-таки, так что… В добрый час, в добрый путь!
— Да вы понимаете, что как только станет известно, что она
жива, ее тут же убьют?! — закричал Максим Вавилов беспомощно. — Она и так чудом
выжила! Если бы не соседи, померла бы!
— А я тут при чем, товарищ милицейский? — спросил главврач и
снял очки. — Или вы объявление в газете хотите дать, что такая-то и такая-то
после покушения на ее жизнь осталась жива и теперь каждый желающий может ее
убить, потому что проживает она по такому-то адресу? Или как?..
Максим Вавилов не знал «как». Он знал только, что
свидетельницу нельзя выпускать из больницы, и в Питер возвращать тем более
нельзя!..
— Ну, будет, будет, — успокаивающе сказал главврач и опять
нацепил очки. — У меня в четырнадцатой палате юноша лежит. У него в животе
гной, и я знаю, что гной, и все знают. А операцию мы сделать не можем, потому
что томограмму нужно прежде сделать. А на томограф очередь на месяц вперед. И
он лежит себе, с гноем в животе, с температурой сорок один, и ждет, когда
томограф освободится! А вы мне про каких-то дамочек толкуете, которые вполне
здоровы! Так что завтра с утра и выпишем мы больную Самгину, помолясь, и
заживет она нормальной хорошей жизнью, без всякого томографа! А безопасность ее
— это ваши проблемы, молодой человек, уж извините! Мы ее от смерти спасли,
будет с нее и этого!
Максим Вавилов подумал, потом мрачно сказал «спасибо» и вышел
в больничный коридор.
В коридоре было скверно, пахло дезинфекцией и ходили
странные люди в халатах. Они были похожи то ли на тени, то ли на могильщиков из
«Гамлета», какими их когда-то, много лет назад, показывали в театре на Таганке.
Это считалось верхом диссидентства и режиссерского мастерства — могильщики из
средневековой пьесы, вроде и не могильщики, а как бы юродивые из советской
больницы.
Максим встал у окна и уставился во двор, чтобы не смотреть
на больных.
Значит, Катю Самгину выпишут, она уедете в Питер, и вместе с
ней уедут все ниточки к этому голому трупу на Сиреневом бульваре!.. Впрочем, и
ниточек-то никаких нету, только труп один есть и свидетельница, на которую
покушались сразу после преступления! Не то чтобы Максима очень волновал труп,
но то, что он прошляпил покушение на свидетельницу, его убивало!
И как это он ее отпустил, даже в подъезд с ней не зашел!..
Профессионал, твою мать, сыщик, «шеф» из историй про русский сыск!..
Если бы не ее сюртук с высоким воротником, в который она
тогда была одета, — тю-тю!.. Придушили бы ценного свидетеля, как слепого
котенка, и на его совести была бы смерть человека!..
Он даже плечами передернул от отвращения к себе.
Теперь бы с ней поработать поплотнее, вроде она очухалась и
может отвечать на вопросы!..
Кто на нее покушался и зачем?! Кто ждал ее в подъезде и
зачем?! Кто решил убить ее практически на глазах у оперов — и зачем?! Ведь это
такой риск?! А если бы капитан Вавилов с ней пошел?! А если бы он того, кто
поджидал ее в подъезде, засек?!
Да, да, он не пошел и не засек, и от Ерохина уже получил за
это, и выговор ему вкатили, и дальше что?! Или она никакая не свидетельница, а
соучастница, только не признается? Тогда зачем она ментов вызвала на свою
голову? И зачем тот тип ее душил? Чтобы избавиться от соучастницы?!
Глупо, неубедительно.
Тогда что убедительно?.. Нужно работать со свидетелем, а как
с ним работать, если его завтра выпишут и он в Питер укатит?!
За спиной у него что-то прогрохотало, как будто поезд по
рельсам прошел, и он оглянулся. Все больные в халатах смирно стояли по
стеночке, а по середине коридора катилась телега с железными бочками. Из бочек
выплескивалось на дно телеги, и пахло невкусной едой.
— Обед повезли, — мечтательно прошелестел кто-то из больных,
и коридор вновь пришел в движение — все потянулись следом за грохочущей
телегой.
Все было бы ничего, если бы Максим Вавилов не чувствовал
себя виноватым — а он чувствовал.
Он точно знал, что Катя Самгина ни в чем не виновата, знал,
и все тут, и понимал, что из-за его промашки, непрофессионализма она чуть не
погибла, и — вот что хотите делайте! — найти того типа, что душил ее, было для
него делом чести.
Все же он офицер.
— Вот вы где, — шепотом произнесли у него за спиной. — А мне
Света, сестра, сказала, что вы уже ушли.
Он обернулся.
Свидетельница стояла у него за спиной и улыбалась. Горло у
нее было замотано бинтом, в неаппетитных желтых пятнах йода. Еще на ней был
застиранный халат и серые резиновые тапки, которые здесь выдавали всем
бесхозным больным.
По сравнению с ней Максим Вавилов чувствовал себя неприлично
здоровым, неприлично высоким и неприлично жизнерадостным, как голландский
огурец.
— Выписывают вас завтра, — сказал оперуполномоченный
неприятным голосом. — Добро пожаловать в нормальную жизнь!
— Слава богу, — отозвалась свидетельница. — Как мне здесь
надоело, если бы вы знали! Хотя и сестры, и доктора — отличные люди!
Он посмотрел ей в лицо. Нет, вроде не шутит и не
прикидывается.
Поначалу ее сильно рвало — один раз даже при нем вырвало,
когда он пришел «побеседовать», — и сиделка кричала на нее так, что даже у
бывалого Максима уши сворачивались в трубочку, как осенние листья в костре.
— Что ты развела тута свинарник?! — кричала сестра
милосердия. — Я тебе чего тута, нанималась убирать блевотину?! Давай, давай,
вставай, небось не при смерти! Вставай и убирай за собой, ишь чего наделала! Я
убирать не стану! Давай, поднимайся! Понаехали всякие, и на пол тута мне будут
блевать! Вставай, кому говорят! Вона ведро, вона тряпка, с тобой в палате еще
шестеро, они тута ни при чем, раз ты весь пол заблевала!..
Максим Вавилов тогда вытолкал добрую женщину взашей и собрал
с пола лужицу, которая натекла из свидетельницы. Сама свидетельница тяжело
дышала, и из-под синих век у нее выглядывала полоска глазного яблока, мутного,
желтого, наводившего на Максима ужас.
В другой раз он приехал и обнаружил, что она лежит прямо на
матрасе, без простыней и пододеяльников, прикрытая каким-то солдатским сукном,
впоследствии оказавшимся одеялом.
— Рвет ее все время, — пожаловалась одышливая бабуся-соседка.
— Спасения никакого нету! Мы уж просили заведующего, чтобы перевел ее от нас!
Мы-то тоже люди, чего нам на эту какофонию смотреть!..
