— Когда ваш горячо любимый муж от вас ушел? — Это прозвучало
так, словно муж внезапно помер, и Надежду это вдруг позабавило.
Он и вправду ушел, как умер. Даже не позвонил ни разу.
— Полтора месяца назад.
— Вы подали на развод?
— Я нет, мне это не нужно, а он — не знаю. Скорее всего,
нет, потому что.., наверное.., он предупредил бы меня.
Тут она поняла, что совсем не знает, предупредил бы он или
нет. Это в прошлой жизни она все про него знала, а в этой не знает ничего!
— Моя жена тоже ушла, — вдруг сказал американец. — И тоже
примерно полтора месяца назад, как раз когда стало ясно, что мы готовим визит и
летим в Россию.
— Как?! — поразилась Надежда.
Ей почему-то казалось, что такая беда может быть только у
нее одной-единственной в мире. Нет, конечно, теоретически она знала, что
миллионы людей расходятся, чтобы встретить потом кого-то еще и начать так
называемую новую жизнь, но в глубине души все же была уверена — ни с кем, кроме
нее, этого не могло случиться.
— Она получила повышение и назначение в Сиэтл. А мы все
восемь лет прожили в Вашингтоне. Она сказала, что не может больше жить с
человеком, которого никогда нет дома. А тут еще наши знакомые купили особняк в
пригороде, а я на государственной службе и такой особняк не смогу себе
позволить никогда. И она ушла от меня.
И он стал смотреть на собор, и Надежда стала смотреть на
собор.
«Храм мой храм молитвы наречеца» — было написано золотыми
буквами на темном граните, и буквы сияли в свете заходящего солнца, и
американец спросил, что именно там написано. Надежда объяснила.
— А вы ее любили? — спросила она после того, как объяснила.
— Да.
— И вы долго были женаты?.
— Восемь лет. И еще жили вместе, когда учились в
университете в Нью-Йорке. Она была смешная. Не умела говорить, не умела
держаться. Потом всему научилась. Она талантливая и быстро все схватывает.
— И что вы теперь будете делать?..
Он не понял.
— Что именно я буду делать?..
— Да, да! Что вы будете делать? Как вы станете жить? Куда
денете ваши восемь лет, университет, воспоминания, фотографии?! Куда вы денете
жизнь, которой жили раньше и которой больше никогда не будет?!
— Вы так спрашиваете, — сказал он серьезно, — как будто я
знаю ответы на эти вопросы.
— А вы не знаете?
— Нет.
— И я не знаю! Но я сегодня целый день хочу позвонить мужу,
и все время думаю только о том, чтобы вы от меня отвязались и чтобы я могла
просто набрать его номер и услышать его голос! Вы это понимаете?!
— Понимаю, — согласился Дэн Уолш. — Только ничего хорошего
из этого не выйдет.
— Почему?! — закричала Надежда. — Ну откуда вы знаете, что
не выйдет?! Вы что, пророк?! Кумская Сивилла?! А вдруг он сидит и ждет, и
смотрит на телефон, и думает только о том, что я ему не звоню?! Вдруг он не
решается мне позвонить, потому что он гордый и сильный человек и не может
перешагнуть через себя?! А я позвоню, и все вернется и станет как было?! А вы
мне мешаете! Вы и Лидочка!
— Я вам не мешаю, — процедил американец сквозь зубы. —
Хотите, я отойду и стану под эту вашу колонну, которая может упасть на любого
проходящего мимо, а вы звоните! Оттуда ничего не слышно, а вы мне потом
скажете, изменилась ваша жизнь или нет! Хотите?!
— Да! — крикнула Надежда. — Да, хочу! Идите хоть под
колонну, хоть к черту, а лучше всего в «Англию», а я прямо сейчас позвоню
своему мужу!
И она выхватила из сумки телефон.
Слезы текли и капали на панель мобильника, и руки отчего-то
тряслись, как будто она шизофреник или алкоголик. Нужно сходить к доктору
Трутневу. Пусть он ей валокордин, что ли, дает! По тридцать капель ежедневно!
Американец не пошел ни к черту, ни в «Англию». Он оглянулся
по сторонам, примерился и, опершись рукой, длинным прыжком перемахнул через
заграждение, окружавшее запертый на ночь собор, проскакал по ступенькам вверх и
исчез за колонной.
Надежда проводила его взглядом. В трубке длинно гудело.
— Да, — сказал совсем близко уверенный голос человека, по
которому она так печалилась и который ее разлюбил. — Да, я слушаю!
— Павлуш, привет, — быстро выговорила она и утерла слезы.
Господи, как она рада его слышать! — Это я.
Он помолчал.
— Привет.
И как только он сказал «привет», все стало ясно.
Он не ждал, не надеялся, не сидел с телефоном в руках.
Гордость ни при чем. Он не собирался ей звонить и был не рад тому, что
позвонила она.
У него изменился голос, и она, знавшая все его оттенки,
поняла, что муж недоволен и боится. Недоволен тем, что позвонила, и боится
того, что она будет страдать и плакать. Он не хотел ни слез, ни страданий.
— Что ты поделываешь? — продолжая игру, которую уже
проиграла, спросила она бодро. — Где ты? Как ты?
— Да ничего я не делаю! — ответил он с раздраженной
настороженностью. — Вот по городу гуляю. А тебе-то что?!.
— Как твои дела? — из последних сил продолжала она. — Все
нормально?
— Да все у меня нормально! — Теперь он уже возмущался. — Все
отлично!
— Ну и хорошо. — Сил не осталось, слезы лились все сильнее,
попадали на губы и стекали по подбородку. — Тогда я больше не буду к тебе
приставать, извини меня, пожалуйста.
— Пожалуйста, — извинил он ее и положил трубку.
Американец ходил под колоннами и рассматривал что-то,
задирая голову.
Ни за что не стану его окликать. «Англия» — вот она.
Доберется сам. Мне необходимо побыть одной.
Может быть, мне просто дойти до Дворцового моста и утопиться
в Неве. И чтобы никто, ни один человек в мире не смел мне мешать!..
Все кончено, вот что означали этот звонок и раздраженная
настороженность его голоса в трубке. Ничего не осталось, совсем ничего.
Держа телефон в одной руке, а сумку, которая волоклась по
асфальту, в другой, она пошла в сторону Вознесенского проспекта. За
Адмиралтейским садом вечернее солнце резвилось в Неве, и ветер с Финского
залива трепал стяги, и Андреевский флаг сиял, как будто подсвеченный изнутри.
Наверное, это был последний теплый ветер этим летом, несший с собой запахи
речной воды и свежескошенной травы.
Скоро осень. Похолодает, и Нева станет свинцовой, и
Петропавловский шпиль, потускневший и состарившийся, будет отражаться в темной
воде. В Летнем саду полетят листья, и статуи оденут в фанерные белые саркофаги,
как в саваны, и собака будет зарываться носом в опавшие листья, а
первоклассники пойдут собирать багряные кленовые букеты, которые не проживут и
одного дня — состарятся, пожухнут, станут трухой.
