Это было не правильно, и думать про него как друга было
категорически запрещено, но с той минуты, как он перепрыгнул заграждение
Исаакиевского собора и пошел прогуливаться под колоннами и потом сказал что-то
вроде «лежачего не бьют», он стал казаться.., своим.
Она и орала на него в скверике именно как на своего!
Вспомнив, как орала. Надежда решила, что должна извиниться.
— Господин Уолш, — сказала она, — я хотела бы попросить у
вас извинения за то, что так.., несдержанно вела себя по отношению к вам. Как
правило, я этого не делаю, и кто угодно из служащих отеля подтвердит вам, что я
всегда стараюсь быть корректной.
— Отличная речь, — похвалил Уолш.
Именно так сказал бы «старый друг», если бы она вздумала
столь витиевато перед ним извиняться за какую-нибудь глупость!
— Вот у той двери остановите, пожалуйста.
Лимузин мягко причалил к бордюру, который в Питере неизменно
именовался «поребрик», и американец посмотрел на нее.
— Наверное, вам лучше перевернуть юбку.
— Как?!
— Наоборот. — И он показал, как именно. — Чтобы ваш..,
разрез оказался спереди или сбоку. Так будет меньше заметно.
Надежда повиновалась и, отчаянно сопя, перекрутила юбку.
Крутить сидя было очень неудобно, и сопела она от усердия.
— О'кей, — опять похвалил ее Уолш. — А теперь выходим, и я
все время иду слева от вас.
— Благодарю вас, Дэн, не нужно так затруднять себя.
— Вот именно. Не нужно так затруднять себя, Надежда. И не
выходите, пока я не открою вам дверь.
Она покорилась. Ну хорошо, хорошо, дверь так дверь!.. Мою
сумку ты сегодня уже спас, поэтому я тебя слушаюсь.
Тут ее осенила мысль, что у нее может быть беспорядок, а
американец явно вознамерился провожать ее до квартиры!
Нет, ничего ужасного нет, конечно, но кровать совершенно
точно не застелена — с тех пор, как ушел ее муж, она ленилась убирать, — и
чашек немытых полно, и кофе, наверное, кончился.
С тех пор, как муж ушел, она пила кофе в «Англии» с
Лидочкой, а дома не пила!.. И хорошо бы Марья Максимовна не заметила ее триумфального
возвращения в порванной юбке и с американцем!.. Она человек строгих правил и
уже несколько раз с пристрастием допрашивала Надежду, почему не видно ее мужа и
куда он так надолго подевался.
Надежда врала что-то насчет затяжных командировок и старалась
прошмыгнуть побыстрее, чтобы избежать дальнейших расспросов, и, даже когда
приносила печенье, погостить ни разу не осталась.
В парадной было прохладно и тихо, по чистым мраморным
ступеням, стершимся по краям, скакало солнце.
Может, пронесет и никто не встретится?!.
И конечно, не пронесло!
На третьем этаже в лифт поместился сосед с того же этажа,
тихий старичок в касторовой шляпе. Он вошел, учтиво приподнял свою шляпу и
осведомился, вверх или вниз.
Надежда проскулила, что вверх, и судорожно запахнула
располосованную юбку. Старичок ответствовал, что в таком случае и он проедется
наверх — он выговорил по-питерски «наверьх», — и отдельно кивнул полковнику
Уолшу.
Тот, конспиратор хренов, не нашел ничего лучшего, чем
расплыться в каучуковой улыбке во все сто восемьдесят восемь зубов и пролаять в
ответ:
— Хау ар ю?!
Старичок посмотрел в ужасе и забился в угол. Будет теперь в
доме разговоров! Мало того, что муж ушел, так она еще иностранцев таскает!
У двери в квартиру Надежда начала было раздраженно прощаться
— Уолш опять раздражал ее, как вечером, когда «экскурсия по Санкт-Петербургу»
только началась, — но он не ушел, ждал, когда она откроет дверь.
— Бай-бай, — по-иностранному настаивала Надежда, гремя
многочисленными ключами, каждым из которых нужно было попасть в свой отдельный
замок.
— Гуд бай, — соглашался Дэн Уолш и не уходил.
Когда дверь распахнулась, стало ясно, что в квартире что-то
произошло. Сильно пахло то ли паленой шерстью, то ли жженой бумагой, и, охнув.
Надежда ринулась на кухню.
Неужели утюг?! Или чайник?! Или ковшик, в котором она утром
варила себе яйцо?!
— Что случилось? — вслед ей прокричал Дэн. — Я могу войти?
— Да входи, входи! — на ходу пробормотала она по-русски.
На кухне все было тихо и спокойно.
Ни утюга, ни турки, ни ковшика. Но здесь запах был еще
сильнее.
— Надежда! — позвал Дэн Уолш. — Сюда.
Он стоял в гостиной, рассматривал стол, на котором было
навалено какое-то барахло, и вид у него был странный. Надежда подошла и
почему-то сначала посмотрела на него, а потом на стол.
Посмотрев, она подняла обе руки и ладонями закрыла глаза. А
потом отняла ладони и опять посмотрела.
На столе — кучей — были навалены вещи ее мужа. Он не успел
их забрать, и до сегодняшнего дня они висели в гардеробе — шорты, в которых он
ездил на море, майки, в которых занимался спортом, кроссовки и еще какая-то
малозначащая ерунда. То, что это его вещи, Надежда поняла не сразу — они были
изорваны и разрезаны, а некоторые как будто разорваны зубами.
Дэн Уолш за шнурок вытащил из кучи нечто, что раньше, по
всей видимости, было кроссовкой, с оторванной до половины и как будто
оплавленной подошвой. Надежда с ужасом посмотрела на подошву, которая
скалилась, словно улыбаясь.
В центре, на вершине кучи лежали фотографии. Видимо, они
горели, а потом потухли, потому что на них вылили воду. Вся отвратительная куча
в середине была мокрой. Фотографии тоже были порваны и смяты, обуглены по
краям, но было и несколько целых.
Надежда посмотрела и сильно зажмурилась.
Это оказались фотографии ее мужа, и на всех были аккуратно
вырезаны его глаза.
— Это вы сделали? — холодным, как айсберг, утопивший
«Титаник», голосом спросил американский полковник. — И именно поэтому не
хотели, чтобы я поднимался?..
— Нет.
Он помолчал.
— Мне придется это проверить, — сказал он еще более холодно.
— Мне не нравятся истории, которые происходят вокруг вас.
* * *
Вот этого он никак не ожидал.
Стеклянная дверь на веранду была распахнута настежь,
огромный букет роз отражался в темном лакированном полу, и большая миска
поздней малины царила на белой скатерти.
Вот невезуха!..
— Куда вы меня привезли? — тихо спросила свидетельница Катя
Самгина. — Вы же сказали, что мы поедем на вашу дачу!
