— Он как будто прилетел с другой планеты, — сказал Фокс.
— Должен существовать… э-э… архив или… что-нибудь, чего вы не проверили, — сказала Глория. — Он же не двадцать лет назад родился.
— Может, и двадцать. Он не мог участвовать в программе защиты свидетелей?
— Если и мог, по-вашему, я знала бы об этом?
— А не находился ли он в бегах от кого-нибудь? От бывшей жены?
Глория нахмурилась:
— Насколько мне известно, нет.
— Обычно люди удирают из города, если у них возникают нелады с законом. Из-за долгов, из-за налогов, которые они не в состоянии заплатить.
— На него это не похоже.
— В таком случае он был просто-напросто анахоретом, — сказал Фокс.
Определение ей не понравилось, однако точность его становилась все более очевидной.
Фокс сказал:
— Он не первый такой. У меня был когда-то клиент из Восточного Лос-Анджелеса, который хотел, чтобы я держал под наблюдением его квартиру. Был совершенно уверен, что кто-то пытается проникнуть в нее. Психопат. Обклеенные фольгой стены и так далее. Почему он поверил мне, я не знаю. Он отказался от моих услуг, когда я сказал ему, что в течение месяца никто к его жилью и близко не подходил. Я навел кой-какие справки — и что же? Он оказался наследником состояния Грациано. Слышали о таких?
Глория о таких не слышала.
— Они производят джинсы, — пояснил Фокс. — Дорогие. Перепачканные в грязи.
— Нет, не знаю.
— Короче говоря, семья не имела о нем никаких сведений вот уж пять лет — с тех пор, как он обчистил свой трастовый фонд и сбежал. Сменил имя, ухитрился уничтожить в архивах все сведения о себе, снял дерьмовую квартирку и спал на брошенном на пол матрасе. Позже я узнал, что все деньги фонда, двадцать миллионов, он хранил под кроватью. В полуфуте над землей. — Фокс покачал головой. — Не удивительно, что он питал параноидальный страх перед грабителями. Я все это к чему: если человек захочет остаться совсем один, это не так уж и трудно устроить.
Теперь Глории начало казаться, что Карл намеренно оборвал все связи с людьми и разбросал кусочки, из которых состояла складная картинка его прежней жизни, по площади, достаточно большой для того, чтобы предотвратить ее повторную сборку. Его настойчивое стремление к замкнутому, уединенному существованию, до сих пор не представлявшееся ей сколько-нибудь важным, ныне смущало и сердило ее. Может быть, он хотел очистить свою жизнь от сора, чтобы облегчить жизнь тем, кому он не безразличен. (Теми, тут же сообразила Глория, была она.)
Пустоты в жизни Карла породили в Глории параноидальное отношение к ее собственной. Не оторвана ли подобным же образом от людей и она сама? Если она умрет, кто обнаружит ее тело? Кто приведет в порядок ее дела?
Кто оплачет ее, если вообще кто-нибудь оплачет?
Максин Гонзага пока еще не отказалась от надежды на появление какого-нибудь родственника Карла. Существовали также охотники на наследников, отыскивавшие запропавшую родню умершего человека, беря за это приличный кусок его наследства — четвертую часть, а то и больше. Может быть, они кого-нибудь откопают? Пока же Гонзага подготовила все необходимое для инвентаризации и опечатывания дома Карла.
В первое после Дня благодарения воскресенье Глория поехала туда, чтобы забрать оставленную на полу спальни сумку со своей одеждой.
Она решила в последний раз пройтись по дому, попрощаться с ним. Насколько она знала, права войти в него еще раз у нее уже не будет. И потому устроила для себя экскурсию, оживившую сохраненные ею воспоминания: о месте на софе, где — в ее воображении — впервые соединились их руки; о падении коробок в задней комнате; о дурацкой, вечно перегоравшей лампочке в ванной… о целой жизни, ею так и не прожитой.
История получалась совсем неплохая. Вроде той, о кровати на пляже. Она начала посмеиваться над своей ложной ностальгией, а кончила тем, что уселась на долбаной кухне и поплакала.
Это следует прекратить.
Она боялась стереть ненароком линию, отделяющую реальное от нереального. Может быть, тебе стоит все это записать, подумала она, так ты сможешь удерживать первое отдельно от второго.
На рабочем столе кухни стояла гигантская, похожая на портативный ядерный реактор, банка с кофе. Глория приподняла ее. В день предварительного слушания дела о наследстве Карла банка была почти полной. Теперь кофе в ней осталось на три-четыре чашки. Неужели это она столько выпила? Вот тебе и объяснение бессонницы.
Глория сняла с банки крышку, заглянула в ее приятную глубину. Аромат кофе снова напомнил ей о Карле. Офис у них был маленький, и в первые дневные часы пахло в нем, как в «Старбаксе». Глория потягивала кофе на протяжении всего дня, Карл ограничивался двумя чашками — этого требовала его диета.
Его диета. Глория улыбнулась.
Правила диеты Карла она заучила, однако лежавших в основе оной руководящих принципов так и не усвоила. Никакого мяса — только курятина по воскресеньям, после церкви. И никакой рыбы; чем ниже стояло живое существо в цепи питания, тем пущего уважения заслуживало. («Слабейший нуждается в наибольшей защите», — говорил Карл.) Никакого кофеина помимо ежедневных двух чашек; никакого спиртного; никакого рафинированного сахара; виноград, но не виноградный сок. Карл любил клюкву и потреблял ее в чистом виде.
— А не кисловато ли?
— Потому я ее и люблю.
Он забрасывал в рот несколько ягодок, и его передергивало. Частью вегетарианская, частью мормонская, частью органическая. Если у его диеты и имелось название, оно могло быть только одним: «Карлперрейризм».
Глория усмехнулась. И решила взять банку с собой.
Направляясь к выходу из дома Карла, она зашла в гостиную и забрала лиловую урну.
Домом Глории замыкался один из глухих переулков Западного Голливуда, находившийся неподалеку от Стрип. Парковаться здесь могли только машины местных жителей, что не позволяло посетителям ночных клубов оккупировать с полуночи до пяти утра тротуары переулка. Глория знала все здешние машины и мгновенно заметила незнакомый ей «катлэсс суприм».
Впрочем, проглядеть «катлэсс» было трудно — он перегородил ее подъездную дорожку. То же самое делал когда-то Реджи.
Она поставила «додж» перед пожарным гидрантом и вылезла наружу, прижимая к себе жестяную банку и урну. Необходимо было определить их в безопасное место, пока ей на стекло не налепили штрафную квитанцию. Женщины, служившие в дорожной полиции Западного Голливуда, были едва ли не самыми ревностными из всех, известных современному миру, их злоязыкий садизм нередко наводил Глорию на мысль, что им-то и следовало бы править в зачаточных африканских государствах. Она перешла с шага на рысцу, сжимая в кулаке, точно четки, ключи.
То, что мужчина, стоявший у ее двери, — полицейский, Глория определила сразу. Он мог повязать хороший галстук, однако туфли его все равно остались обшарпанными. Внушительное когда-то телосложение не выдержало, как и в случае Реджи, тягот кабинетной работы: за продвижением по службе последовал переход в более тяжелую весовую категорию.
