— Этот сопляк тупее тупого, — сказала девушка. — Никогда ничего найти не может.
— Ну, магазин-то большой, — заметила Глория.
— Дерьмо, да я про все знаю, где оно лежит… четырнадцать и семь.
Приплелся еще один работник магазина — с резиновой шваброй под мышкой и в джинсах из рекламы средства для похудения (Раньше я шестьдесят седьмой размер носила!!!), — взглянул через плечо девушки на экранчик кассы.
— Полин… — простонал он.
— Что? — спросила девушка.
— Нам уж, типа, недели три не платили…
— Со вторника. — И к Глории: — Карточка дебетовая или кредитная?
— Дебетовая.
— Мне столько времени не платили, что я уж забыл даже, как выглядит мое имя на чеке.
Глория улыбнулась, ввела свой ПИН-код.
— Эх, боже ты мой… — Юноша покачал головой и удалился.
— Пидор тупой, — пробормотала Полин.
Глории она нравилась. Полин походила на нее саму в молодости — только ругалась покруче.
— Ну вот, мэм, — сказала Полин, резко отрывая чек от кассового аппарата — точно хирургически удаляя его язык. — В пакетик положить?
— Будьте любезны.
Глория уже направилась к выходу, когда возвратился, неся охапку самых разных фотопленок, Маркус. Увидев Полин и Глорию, он остановился, приоткрыл рот. И, помолчав, спросил:
— Чего случилось?
Полин развернула его на сто восемьдесят градусов и толкнула в спину:
— Унеси это дерьмо, оно нам без надобности, все уже есть под прилавком.
— Ничего же не было, когда я ис…
— Да ты у себя в штанах и собственные яйца за десять минут с фонарем не найдешь.
Над парковочной площадкой возносились в небо, точно архангелы, фонари, распыляя свое сияние в ночном тумане. На другом ее краю весело и расплывчато светилась вывеска игрушечного магазина. А над выездом из парковки висели флаги, безнадежно сообщавшие: ДО РОЖДЕСТВА ОСТАЛОСЬ ДВЕ НЕДЕЛИ. Глория постояла немного на холодном воздухе, гадая, что она будет делать на праздники. Обедать в одиночестве или в семье одной из подруг: Кэти, Джанин, Барб. В последние пять лет она и Карл проводили этот день, подвозя продукты в благотворительный продовольственный фонд его церкви, а под вечер Глория дарила ему новую статуэтку. Так они Рождество и отмечали, скромно и достойно.
А что теперь?
Она положила покупку на пассажирское сиденье «доджа», подрагивая, уселась в него, включила печку. По ветровому стеклу сползали капли росы. Глория разок проехалась по стеклу дворниками, включила двигатель и покатила к Десятой Восточной.
А там разрешила себе повернуть к Бойл-Хейтс.
Идея была во многих смыслах дурная. Последнее, что ей требовалось перед десятичасовой поездкой, это предпринятая в глухую ночь экскурсия по местам, где заезжим водителям и в разгар дня добиться от местных жителей толку не удается.
Но то был ее Район.
Она съехала с шоссе у «Дома Мира», кладбища, на котором когда-то работала Мама. Ворота были заперты, но Глория все равно вышла из машины, чтобы взглянуть на коричневатый, экстравагантно безрадостный храм. Ряды надгробий с вырезанными на них чужеземными буквами подступали к самой ограде кладбища. Тут и тридцать лет назад было тесновато, а теперь, подумала она, могильные камни приходится, наверное, ставить торчком, вертикально.
Как-то раз — Мама тогда только еще начала работать здесь — она, вернувшись домой, сообщила Глории: «Библию написали Евреи». Бившаяся над домашним заданием Глория согласилась с этим утверждением, не понимая, какое отношение оно имеет к ней. Ее и без того перегруженный знаниями разум не ощущал необходимости в накоплении новых, не весьма достоверных фактиков.
Через несколько недель Мама, опять-таки вернувшись домой, сказала: «Евреи и в Мексике жили».
Глория кивнула и углубилась в математическую задачу.
К концу года Мама уже постоянно делилась с ней интересными сведениями о Евреях.
«Евреи жили в Испании, и некоторые из них прибыли сюда с конквистадорами».
«Евреи были очень могущественные».
«Иисус был плотником, но и Евреем в придачу».
Проведя небольшое расследование, Глория выяснила, что все эти познания Мама черпала из регулярных бесед с управлявшим кладбищем раввином. Он часто задерживался на работе до позднего часа, а поскольку никого, кроме Мамы, на кладбище к этому времени не оставалось, они беседовали. Раввин стремился улучшить свой испанский, Мама — свой английский. Минут пятнадцать они говорили на одном языке, а затем переходили на другой.
— Он рассказывает мне про Евреев.
— Полезных тебе английских слов ты в таких разговорах не наберешься, — говорила Глория.
Маму это не заботило. Ее радовала уже сама возможность беседовать с кем-то. Ко времени возвращения домой она была так раздавлена усталостью, что разговаривать с Глорией могла хорошо если несколько минут. А на кладбище раввин встречал ее еще сохранявшей после уборки в домах Бель-Эра какие-то силы: уставшей, но жаждавшей человеческого общения, — в особенности после целого дня, проведенного в обществе миссис Уолден, считавшей, что разговоры с прислугой ниже ее достоинства.
— О чем вы с ним разговариваете?
— Ему все хочется знать. Он спросил, откуда я родом. Я рассказала про Сан-Долорес, про Эстебана, твоего отца. Рассказала, как мы добирались сюда, когда ты еще не родилась.
— Зачем ему это?
— Просто он человек хороший, — ответила Мама.
— Не верю я, что кто-то может интересоваться тобой всего лишь потому, что он хороший человек, — сказала Глория.
— Muchas muchas muchas gracias.
— Ты уверена, что у него нет на уме чего-то дурного?
— Перестань. Он всего лишь любознательный.
— И какого же он мнения о твоих рассказах?
— Ему понравилась история, как я передвигалась автостопом. Сказал, что она напоминает Исход. Я ответила: «Чтобы добраться до земли обетованной, мне потребовалось всего несколько недель, а не сорок лет».
Месяц спустя Мама вернулась домой хихикающей.
— Раввин думает, что я тоже еврейка, — сообщила она.
Глория захлопнула учебник физики.
— Нелепость какая.
— Знаю, но он говорит, что у меня имя еврейское.
— Мария?
— Мендес.
— Я знакома с кучей людей по фамилии Мендес, — сказала Глория.
— Он говорит, это имя носили многие марраны
[51]
.
