— А оно точно придет?
Этого Сантер не знал, однако на всякий случай отвечал:
— Да, да, будьте спокойны: вас предупредят. А следовавший за Сантером человек наклонялся к холке коня и шептал на ухо некоторым людям, узнавая их благодаря подаваемым ими условным знакам:
— Двадцатого июня! Двадцатого июня! Двадцатого июня!
Люди отступали на десять, двадцать, тридцать шагов, унося с собой это число; их окружали другие люди, и оно облетало собиравшихся: «Двадцатое июня!»
Что будет 20 июня? Еще ничего не было известно; однако было ясно: 20 июня что-то произойдет.
В людях, — которым сообщалось это число, можно было узнать кое-кого из тех, кто имеет некоторое отношение к уже описанным нами событиям.
Среди них — Сен-Гюрюж, которого мы видели утром 5 октября, когда он уезжал из сада Пале-Рояль, уводя за собой первый отряд в Версаль; тот самый Сен-Гюрюж, которого еще до 1789 обманула жена; потом он был посажен в Бастилию; 14 июля он был освобожден и с тех пор мстил знати и монархии за разбитую семейную жизнь и незаконный арест.
Верьер, — вы его знаете, не правда ли? — появлялся в этой истории уже дважды, этот горбуне рассеченным до самого подбородка лицом; в первый раз мы видели его в кабачке у Севрского моста вместе с Маратом и переодетым в женское платье герцогом Д'Эгийоном; во второй раз — на Марсовом поле за минуту до того, как началась стрельба.
— Здесь же — Фурвье-американец, стрелявший в Лафайета из-под повозки, но не попавший, потому что ружье дало осечку; после этой неудачи он дает себе слово напасть на кого-нибудь повыше, чем командующий Национальной гвардией, а чтобы не было осечки, он решает сменить ружье на шпагу.
Среди них и неисправимый г-н де Босир, который так и не сумел, с тех пор как мы его оставили, с толком употребить время; г-н де Босир принял Оливу из рук умирающего Мирабо, как кавалер де Грие принял Манон Леско из рук, которые на мгновение подняли ее над грязью, а затем вновь позволили пуститься во все тяжкие.
Можно узнать среди этих людей и Муше, кривоногого хромого коротышку, обмотавшегося трехцветной перевязью непомерных размеров, наполовину скрывавшей его крохотное тельце. Кем он был? Муниципальным офицером, мировым судьей? Да почем я знаю?!
Гоншон, этот Мирабо от народа, которого Питу считал еще более некрасивым, чем Мирабо, тоже был здесь; Гоншон , исчезал вместе с волнением, как в феерии исчезает, чтобы появиться вновь еще более неистовым, страшным, озлобленным, тот самый демон, в котором автор временно не нуждается.
В толпе, собравшейся на развалинах Бастилии, как на Двентинском холме, шнырял худенький бледный юноша; у него были прямые волосы, взгляд его метал молнии; он был одинок, словно орел, которого он позднее возьмет в качестве эмблемы; его никто пока не знает, как, впрочем, и сам он ни с кем не знаком.
Это — лейтенант артиллерии Бонапарт, в отпуске случайно оказавшийся в Париже; именно ему, как помнит Читатель, Калиостро предсказал такую необычную судьбу в тот день, когда граф с Жильбером были в Якобинском клубе.
Кто расшевелил, взволновал, привел в возбуждение эту толпу? Человек мощного телосложения с львиной гривой, ревущим голосом, — человек, которого Сантер застал у себя дома в задней комнатушке, где тот его поджидал; это был Дантон.
В тот час устрашающий революционер, известный нам пока лишь тем, что устроил свалку в партере Французского театра во время представления «Карла IX» Шенье, а также благодаря своему ошеломляющему красноречию в Клубе кордельеров, наконец по-настоящему выходит на политическую арену.
Где черпает силы этот человек, которому суждено сыграть столь роковую для монархии роль? Он получает их от самой королевы!
Злобная австриячка не пожелала, чтобы мэром Парижа стал Лафайет; она предпочла ему Петиона, человека, сопровождавшего ее из Варенна в Париж; едва вступив в должность мэра, он немедленно начал борьбу с королем и приказал оцепить Тюильри.
У Петиона было два друга, сопровождавших его в тот день, когда он входил в ратушу: справа от него шел Манюэль, по левую руку — Дантон.
Из Манюэля он сделал прокурора коммуны, а Дантона назначил его заместителем.
Указав с трибуны на Тюильри, Верньо сказал: «Террор нередко выходил из этого зловещего дворца во имя деспотизма; пускай теперь он возвратится туда во имя закона!»
И вот наступило время, когда прекрасный и страшный образ жирондистского оратора должен был воплотиться в действие; необходимо было отправиться за террором в Сент-Антуанское предместье, чтобы потом толкнуть его с нечленораздельными криками и заломленными руками во дворец Екатерины Медичи.
Кто мог сделать это лучше, чем революционер по имени Дантон?
У Дантона были широкие плечи, властная рука, мощная грудь, в которой билось огромное сердце; Дантон был тамтамом революции; получив удар, он немедленно отзывался мощным гулом, который подхватывала, приходя в неистовство, толпа; Дантон с одной стороны имел влияние на народ через Эбера, с другой — на монархов через герцога Орлеанского; благодаря посредничеству уличного торговца контрамарками и принца крови Дантон располагал целой клавиатурой, каждая клавиша которой приводила в движение молоточек, ударявший по какой-нибудь струне в обществе.
Вы только взгляните на его диапазон: он охватывает две октавы и вполне соответствует его мощному голосу:
Эбер, Лежандр, Гоншон, Россиньоль, Моморо, Брюн, Гюгнен, Ротондо, Сантер, Фабр д'Эглантин, Камилл Демулен, Дюгазон, Лазуски, Силлери, Жанлис, герцог Орлеанский.
Прошу отметить, что мы определяем здесь лишь видимые границы; кто может теперь сказать, до каких глубин опускается и как высоко поднимается его могущество, недосягаемое для нашего взгляда?
Именно эта сила и, поднимала теперь Сент-Антуанское предместье.
Начиная с 16-го человек Дантона, поляк Лазуски, член совета коммуны, начинает, дело.
Он объявляет в совете, что 20 июня оба предместья, Сент-Антуанское и Сен-Марсо, подадут петиции в Собрание и королю по поводу вето, наложенного на декрет о священнослужителях, а также посадят на Террасе фельянов дерево свободы в память о заседании в Зале для игры в мяч и событий 20 июня 1789 года.
Совет отказывается дать разрешение. — Обойдемся без него, — подсказал Дантон на ухо Лазуски.
И тот во весь голос повторяет:
— Обойдемся без него!
Итак, число 20 июня приобретало как видимое значение, так и скрытый смысл.
Первое имело повод: подать петицию королю и посадить дерево свободы.
Второе было понятно лишь посвященным: спасти Францию, Лафайета и фельянов и предупредить неисправимого короля, олицетворявшего собой старый строй, что бывают такие политические бури, когда монарх может сгинуть вместе с троном, короной и семьей подобно королю, которого вместе с людьми и со всем их добром поглощает великий Океан.
