— Я готов, сударь, — объявил король.
Шарни бросил на него быстрый взгляд; король был спокоен и, пожалуй, тверд; на его долю выпало уже столько страданий, что под их воздействием он избавился от своей нерешительности.
У входа ждала карета.
Король, королева и все их семейство сели в нее; карету окружала толпа, почти столь же многочисленная, как и вчера, однако в отличие от вчерашней она не оскорбляла пленников, напротив, люди ловили их взгляд, просили сказать хоть слово, были счастливы прикоснуться к полю королевского камзола и гордились, если им удавалось поцеловать край платья королевы.
Трое офицеров заняли места на козлах.
Кучеру было велено ехать к церкви, и он беспрекословно подчинился.
Впрочем, кто мог отдать другой приказ? Бийо и Друэ все так же отсутствовали.
Шарни осматривался, ища их, однако нигде не видел.
Подъехали к церкви.
Крестьяне постепенно окружили карету, но с каждой минутой число национальных гвардейцев возрастало, на каждом углу они целыми группами присоединялись к процессии.
Когда подъехали к церкви, Шарни прикинул, что в его распоряжении около шестисот человек.
Для королевского семейства оставили места под неким подобием балдахина, и, хотя было всего восемь утра, священники начали торжественное богослужение.
Шарни был обеспокоен; он ничего так не боялся, как опоздания: малейшая задержка могла оказаться смертоносной для начавшейся возрождаться надежды. Он велел предупредить священника, что служба ни в коем случае не должна длиться более четверти часа.
— Я понял, — попросил передать священник, — и буду молить Бога, дабы он ниспослал его величеству благополучное путешествие.
Служба длилась ровно столько, сколько было условленно, и тем не менее Шарни раз двадцать вынимал часы; король тоже не мог скрыть нетерпения; королева, стоявшая на коленях между обоими своими детьми, оперла голову на подушку молитвенной скамеечки; только принцесса Елизавета была спокойна и безмятежна, словно мраморное изваяние Пресвятой Девы, то ли оттого, что не знала о планах спасения, то ли оттого, что вручила свою жизнь и жизнь брата в руки Господа; она не выказывала ни малейших признаков беспокойства.
Наконец священник обернулся и произнес традиционную формулу: «Ita, missa ets».
Держа в руках дароносицу, он спустился по ступенькам алтаря и благословил, проходя, короля и его присных.
Они же склонили головы и в ответ на пожелание, идущее из самого сердца священника, тихонько ответили:
— Аминь!
После этого королевское семейство направилось к выходу.
Все, кто слушал вместе с ними службу, опустились на колени, беззвучно шевеля губами, но было нетрудно догадаться, о чем безмолвно молятся эти люди.
Около церкви находилось более десятка конных гвардейцев.
Роялистский эскорт становился все многочисленней.
И тем не менее было очевидно, что крестьяне с их упорством, с их оружием, быть может не столь смертоносным, как оружие горожан, но весьма грозным на вид-треть из них была вооружена ружьями, а остальные косами и пиками, — могут в решающий момент роковым образом склонить чашу весов.
Видимо, Шарни испытывал подобные опасения, когда, желая подбодрить короля, к которому обратились за распоряжениями, наклонился к нему и произнес:
— Вперед, государь!
Король был настроен решительно.
Он выглянул из дверцы и обратился к тем, кто окружал карету:
— Господа, вчера надо мной было совершено насилие. Я приказал ехать в Монмеди, меня же силой повезли во взбунтовавшуюся столицу. Но вчера я был среди мятежников, а сегодня — среди верных подданных, и потому я повторяю: в Монмеди, господа!
— В Монмеди! — крикнул Шарни.
— В Монмеди! — закричали гвардейцы роты, расквартированной в Вильруа.
— В Монмеди! — подхватила национальная гвардия Шалона.
И тотчас все голоса слились в общем крике: «Да здравствует король!»
Карета повернула за угол и покатила тем же путем, по какому приехала, но в обратном направлении.
Шарни не выпускал из виду крестьян; похоже, в отсутствие Друэ и Бийо ими командовал тот самый французский гвардеец, что стоял на посту у дверей королевской спальни; он без особого шума направлял движение всех этих людей, чьи мрачные взгляды свидетельствовали, что происходящее им не по душе.
Они дали пройти национальной гвардии и пристроились за нею в арьергарде.
В первых рядах шагали те, у кого были пики, вилы и косы.
За ними следовали примерно сто пятьдесят человек, вооруженных ружьями.
Маневр этот, исполненный весьма умело, как если бы его производили люди, поднаторевшие в строевых учениях, весьма обеспокоил Шарни, однако у него не было возможности воспрепятствовать ему; более того, оттуда, где он находился, он даже не мог потребовать объяснений.
Но вскоре все объяснилось.
По мере продвижения к городской заставе все больше возникало ощущение, что сквозь стук колес кареты, сквозь шум шагов и крики сопровождающих пробивается какая-то глухая дробь и становится все явственней и громче.
Вдруг Шарни побледнел и положил руку на колено сидящего рядом гвардейца.
— Все погибло! — сказал он.
— Почему? — удивился тот.
— Вы не узнаете этот звук?
— Похоже на барабан… Ну и что такого?
— Сейчас увидите, — ответил Шарни.
Карета повернула и выехала на площадь.
На эту площадь выходили Реймсская улица и улица Витри-ле-Франсуа.
И по ним шагали — с развернутыми знаменами, с барабанщиками впереди два больших отряда национальной гвардии.
В одном было около тысячи восьмисот человек, в другом от двух с половиной до трех тысяч.
По всем признакам этими отрядами командовали два человека, сидящие верхом на конях.
Одним из них был Друэ, вторым Бийо.
Шарни не было нужды определять направление, откуда прибыли эти отряды: ему и без того было все ясно.
Теперь стала совершенно понятна причина необъяснимого исчезновения Друэ и Бийо.
Вероятно предупрежденные о том, что затевается в Шалоне, они разъехались: один — чтобы поторопить прибытие национальной гвардии из Реймса, второй чтобы привести национальных гвардейцев из Витри-ле-Франсуа.
Выполнили они это все весьма согласованно и прибыли вовремя.
Друэ и Бийо приказали своим людям остановиться на площади, наглухо перегородив ее.
