— Да; однако я имел в виду: пока у него есть время.., а когда он, наконец, собрался бежать.., черт побери! Оказалось, что времени-то уже и нет! Я еще тогда, если помните, прибавил, что если король будет сопротивляться, если королева будет сопротивляться, если дворяне будут сопротивляться, мы сделаем революцию.
— Да, вы опять правы: революция свершилась, — со вздохом признал Жильбер.
— Не совсем, — поправил Калиостро. — Однако она свершается, как видите, дорогой мой Жильбер! Помните, как я вам рассказывал о машине, изобретаемой одним из моих друзей, доктором Гильотеном.?.. Вы проходили через площадь Карусели, там, напротив Тюильри? Так вот, это та самая машина, которую я показал королеве в замке Таверне в графине с водой.., вы припоминаете, не так ли: вы тогда были мальчиком вот такого роста, не больше, и уже были влюблены в мадмуазель Николь… А знаете, ее муж, милейший господин де Босир, только что приговорен к повешению, и казни ему не избежать!.. — так вот, эта машина уже действует!
— Да, — кивнул Жильбер, — и пока чересчур медленно, потому что ей помогают сабли, пики и кинжалы.
— Послушайте! — проговорил Калиостро. — Необходимо принять во внимание следующее: мы имеем дело с жестокими упрямцами! Ведь аристократов, двор, короля, королеву не раз так или иначе предупреждали, но это не принесло никаких плодов; народ взял Бастилию — им хоть бы что; произошли события пятого-шестого октября — им и это не пошло впрок; наступило двадцатое июня — их и это ничему не научило; вот уж отгремело и десятое августа — опять ничего; короля заключают в Тампль, аристократов — в Аббатство в Ла Форс, Бисетр — ничего! Король в Тампле радуется тому, что прусская армия захватила Лонгви; аристократы в Аббатстве кричат: «Да здравствует король! Да здравствуют пруссаки!» Они пьют шампанское перед самым носом у простых людей, которые пьют воду; они едят пирог с трюфелями на виду у простых людей, когда тем не хватает хлеба! Прусскому королю Вильгельму пишут: «Берегитесь! Если вы позволите себе еще что-нибудь после Лонгви, если вы еще хоть на шаг приблизитесь к сердцу Франции, это будет смертный приговор королю!», а он на это отвечает: «Как бы ужасно ни было положение королевской семьи, войска не могут отступать. Я всей душой желаю успеть прибыть вовремя, чтобы спасти короля Французского; однако мой долг прежде всего — спасти Европу!» И он идет на Верден… Пора положить этому конец.
— Чему?! — воскликнул Жильбер.
— — Необходимо покончить с королем, королевой, аристократами.
— И вы убьете короля? Вы убьете королеву?
— О нет, отнюдь не их! Это было бы большой глупостью; их необходимо судить, вынести приговор, казнить их публично, как поступили с Карлом Первым; но от всего остального необходимо избавиться, доктор, и чем раньше, тем лучше.
— Кто же так решил? Ну, говорите! — вскричал Жильбер. — Может быть, ум? Или честь? А может, совесть того самого народа, о котором вы говорите? Когда бы у вас был Мирабо в роли гения, Лафайет — как воплощение преданности и Верньо — как олицетворение справедливости, и если бы от их имени вы пришли ко мне и сказали:
«Надобно убить!», я содрогнулся бы, как содрогаюсь теперь, но я бы усомнился в своей правоте. От чьего же имени, скажите на милость, вы говорите мне это сегодня? От имени какого-нибудь Эбера, торговца контрамарками; какого-нибудь Колло д'Эрбуа, освистанного комедианта; какого-нибудь Марата, психически больного, которому его врач вынужден пускать кровь всякий раз, как он требует пятьдесят, сто, двести тысяч голов! Позвольте же мне, дорогой учитель, отвергнуть этих посредственных людей: им нужны стремительные и шумные изменения, которые бросались бы всем в глаза; эти бездарные драматурги, эти напыщенные говоруны, находящие удовольствие во внезапных разрушениях и считающие себя настоящими волшебниками, когда на самом деле они — простые смертные, разрушившие творение Божье; им представляется прекрасным, великим, возвышенным подняться вверх по реке жизни, питающей весь мир, уничтожая на своем пути одним словом, одним жестом, одним дуновением всякое живое существо, для создания которого природе понадобилось двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят лет! Дорогой учитель, эти люди — ничтожества! И ведь вы-то сами не из их породы!
— Дорогой мой Жильбер! — молвил Калиостро. — Вы еще раз ошибаетесь: людей вы называете людьми, чем делаете им слишком много чести: они не более чем орудия.
— Орудия разрушения!
— Да, они разрушают во имя идеи. Эта идея, Жильбер, — освобождение народов; это — свобода, это — республика, и не французская, храни меня Бог от столь эгоистической идеи! Это — всемирная республика, братство людей всего мира! Нет, эти люди — не гении; нет, они не воплощают преданность, они не олицетворяют собою справедливость; они — гораздо большее, гораздо более непреклонное, гораздо более неотразимое, чем все другое: они следуют инстинкту.
— Инстинкту Аттилы!
— Совершенно верно: Аттилы, называвшего себя карающим мечом Господа Бога, объединившего кровожадных варваров: гуннов, аланов, геркулов, чтобы закалить римскую цивилизацию, разложившуюся за четыре века правления Неронов, Веспасианов и Гелиогабалов.
— Давайте лучше подведем итоги, вместо того чтобы делать обобщения. К чему приведет вас резня?
— А вот к чему: мы скомпрометируем Собрание, коммуну, народ, весь Париж. Необходимо запятнать Париж кровью — это вы, должно быть, отлично понимаете,
— дабы Париж, почувствовав, что прощения ему быть не может, поднялся как один человек, расшевелил бы всю Францию и прогнал бы неприятеля со священной земли своего отечества.
— Но ведь вы же не француз! — вскричал Жильбер. — Какое отношение все это имеет к вам? Калиостро усмехнулся.
— Как можно, чтобы вы, Жильбер, вы, воплощение высшего разума, сильная натура, сказали кому бы то ни было: «Не вмешивайся в дела Франции, потому что ты не француз»? Разве дела Франции не являются в то же время делами всего мира? Разве Франция действует ради одной себя, как недостойная эгоистка? Разве Иисус умер, спасая только иудеев? Разве ты посмел бы сказать апостолу: «Ты не назарянин!» Слушай, Жильбер, слушай! Я в свое время обсуждал все эти вопросы с истинным гением не моего и не твоего ума, человеком или демоном по имени Альтотас; это было в тот день, когда он подсчитывал, сколько крови должно пролиться, прежде чем солнце поднимется над освобожденным человечеством. И ты знаешь, доводы этого человека не поколебали моей веры; я шел, иду и буду идти, сметая все на своем пути со словами: «Горе тому, что препятствует моему продвижению! Я — будущее!» А теперь перейдем к другому вопросу: ты ведь хотел попросить у меня милости для одного человека, не так ли? Я заранее тебе ее обещаю. Назови мне того или ту, кого ты хочешь спасти.
— Я хочу спасти женщину, гибели которой ни вы, учитель, ни я не можем допустить.
— Ты хочешь спасти графиню де Шарни?
— Я хочу спасти мать Себастьена.
— Ты же знаешь, что ключи от всех тюрем находятся в руках у министра юстиции — Дантона.
