Катрин протянула ему руку.
— Вы — славный, Питу! — молвила она. — Ступайте поцелуйте моего бедного мальчика, моего Изидора.
Она пошла вперед, так как только что описанная нами короткая сцена произошла в дверях. Бедняжка Катрин была хороша, как никогда, в траурном наряде, что заставило Питу еще раз тяжело вздохнуть.
Катрин пригласила молодого человека в небольшую выходившую в сад спальню: из этой спальни, не считая кухни и туалетной комнаты, и состояло все жилище Катрин; там стояли кровать и колыбель.
Кровать матери и колыбель сына.
Мальчик спал.
Катрин отодвинула газовую занавеску и отошла в сторону, давая возможность Питу разглядеть ребенка.
— Ой, да он — просто ангелочек! — прошептал Питу, сложив руки, словно для молитвы.
Он опустился на колени, будто перед ним в самом деле был ангел, и поцеловал малышу ручку.
Питу скоро был вознагражден за свой поступок: он почувствовал, как волосы Катрин заструились по его лицу, а ее губы коснулись его лба.
Мать возвращала поцелуй, которым он одарил ее сына.
— Спасибо, дружочек Питу! — молвила она. — С тех пор, как бедного мальчика в последний раз поцеловал его отец, никто, кроме меня, его не ласкал.
— О мадмуазель Катрин! — прошептал Питу, ослепленный и потрясенный до глубины души ее поцелуем.
Впрочем, это был чистый поцелуй признательной матери, и только.
Глава 26. ДОЧЬ И ОТЕЦ
Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор уже ехали в экипаже доктора Жильбера в Париж.
Карета остановилась у госпиталя Гро-Кайу.
Катрин вышла, подхватила сынишку на руки и последовала за Питу.
Подойдя к двери бельевой, она остановилась.
— Вы сказали, что у постели отца нас будет ждать доктор Жильбер, не так ли?
— Да…
Питу приотворил дверь.
— Он уже там, — сообщил молодой человек.
— Посмотрите, могу ли я зайти и не причиню ли я отцу слишком сильного беспокойства.
Питу вошел в комнату, справился у доктора и почти тотчас вернулся к Катрин.
— Он получил такой сильный удар, что пока никого не узнает, как считает доктор Жильбер.
Катрин пошла было к больному с Изидором на руках.
— Дайте мне мальчика, мадмуазель Катрин, — предложил Питу.
Катрин замерла в нерешительности.
— Дать его мне, — заметил Питу, — это все равно, как если б вы с ним не расставались.
— Вы правы, — кивнула Катрин.
Она передала мальчика Анжу Питу, как брату, с рук на руки, решительно шагнула в комнату больного и подошла прямо к постели отца.
Как мы уже сказали, доктор Жильбер сидел у его изголовья.
Состояние больного почти не изменилось; как его накануне усадили в подушки, так он теперь и сидел, а доктор смачивал влажной губкой бинты на голове больного. Несмотря на лихорадку, естественную в его положении, из-за большой потери крови раненый был смертельно бледен; глаз и часть левой щеки припухли.
Как только он ощутил прохладу, он пролепетал что-то бессвязное и поднял веки; но сильная сонливость, которую врачи называют «кома», заставила его замолчать и закрыть глаза.
Подойдя к постели, Катрин упала на колени и, простерев руки к небу, воскликнула:
— Боже мой! Ты видишь: я от чистого сердца прошу Тебя: спаси моего отца!
Это было все, что девушка могла сделать для своего отца, едва не убившего ее возлюбленного.
При звуке ее голоса по телу больного пробежала дрожь; дыхание его участилось, он открыл глаза и, поискав взглядом, откуда доносится голос, остановил глаза на Катрин.
Он пошевелил рукой, словно отгоняя видение, которое больной, по всей видимости, принял за горячечный бред.
Взгляды дочери и отца встретились, и Жильбер с ужасом прочел в глазах одной и другого не любовь, а скорее ненависть.
Девушка поднялась и тем же решительным шагом, каким вошла, возвратилась к Питу.
Питу стоял на четвереньках, играя с малышом.
Катрин схватила Малыша и прижала его к груди со словами:
— Мальчик мой! О мой мальчик!
В этом крике было все: и скорбь матери, и жалоба вдовы, и боль женщины.
Питу хотел проводить Катрин до дорожной конторы и посадить в дилижанс, отправлявшийся в десять часов утра.
Однако она отказалась.
— Нет, — заметила она, — вы сказали, что ваше место рядом с тем, кто одинок; оставайтесь, Питу.
Она подтолкнула Питу к двери.
Когда Катрин приказывала. Пяту мог только подчиняться.
Когда Питу вернулся к постели Бийо, тот, заслышав тяжелые шаги капитана Национальной гвардии, открыл глаза и выражение благожелательности сменило на его физиономии выражение ненависти, подобно грозовой туче, набежавшее при виде дочери; а Катрин тем временем спустилась по лестнице с ребенком на руках и поспешила на улицу Сен-Дени к особняку Пла-д'Этен, откуда в Виллер-Котре отправлялся дилижанс.
Лошади были уже заложены, форейтор — в седле; оставалось одно свободное место, Катрин его и заняла.
Спустя восемь часов дилижанс остановился на улице Суассон.
Было шесть часов пополудни, то есть еще не стемнело.
Если бы это происходило раньше, если бы Изидор был жив, если бы ее матушка была в добром здравии, Катрин приказала бы остановиться в конце улицы Ларни, прошла бы дворами и пробралась бы в Писле незамеченной, потому что ей было бы стыдно.
Теперь же, будучи вдовой и матерью, она даже не подумала о деревенских сплетницах; она вышла из дилижанса, оглянувшись по сторонам, но без страха: ее траур и ее ребенок, как ей казалось, были один — мрачным ангелом, другой
— улыбавшимся, они-то и должны были, по ее мнению, оградить ее от оскорблений и презрения.
Поначалу Катрин никто не узнал: она была так бледна и так изменилась, что ее можно было принять за другую женщину; в особенности жителей деревни вводил в заблуждение ее вид — вид благородной дамы: общаясь с дворянином, она невольно перенимала его манеры.
Единственное лицо, узнавшее Катрин, осталось уже далеко позади.
Это была тетушка Анжелика.
Тетушка Анжелика стояла на пороге ратуши и судачила с кумушками о том, что от священников требуют принести клятву; она сообщила, что сама слышала, как господин Фортье сказал, что никогда не станет присягать якобинцам и Революции и что он скорее готов принята мученичество, чем подставить шею под революционное ярмо.
