– Майяр, – сказал кюре, – мы пришли с этим господином, чтобы поговорить с вами.
– Со мной? – произнес нищий. – Слишком много чести для бедняка, подающего святую воду.
В голосе нищего слышалась ирония, которой он не мог скрыть и которая удивила коадъютора.
– Да, – продолжал кюре, видимо привыкший к такому тону, – да, нам хотелось узнать, что вы думаете о сегодняшних событиях и что вы слышали о них от входивших и выходивших из церкви.
Нищий покачал головой:
– События очень печальные, господин кюре, и, как всегда, они падут на голову бедного народа. Что же касается разговоров, то все выражают неудовольствие, все жалуются; но сказать «все» – значит, в сущности, сказать «никто».
– Объяснитесь, мой друг, – сказал Гонди.
– Я хочу сказать, что все эти жалобы, проклятия могут вызвать только бурю и молнии, но гром не грянет, пока не найдется предводитель, который бы направил его.
– Друг мой, – сказал Гонди, – вы мне кажетесь человеком очень сметливым; не возьметесь ли вы принять участие в маленькой гражданской войне, если она вдруг разразится, и не окажете ли вы помощь такому предводителю, если он сыщется, вашей личной властью и влиянием, которые вы приобрели над своими товарищами?
– Да, сударь, но только с тем условием, что эта война будет одобрена церковью и, следовательно, приведет меня к цели, которой я добиваюсь, то есть к отпущению грехов.
– Эту войну церковь не только одобряет, но и будет руководить ею. Что же касается отпущения грехов, то у нас есть парижский архиепископ, имеющий большие полномочия от римской курии, есть даже коадъютор, наделенный правом давать полную индульгенцию; мы вас ему представим.
– Не забудьте, Майяр, – сказал кюре, – что это я рекомендовал вас господину, который очень могуществен и которому я в некотором роде за вас поручился.
– Я знаю, господин кюре, – отвечал нищий, – что вы всегда были добры ко мне; поэтому я приложу все старания, чтобы услужить вам.
– Вы думаете, что ваша власть над товарищами действительно так велика, как сказал мне господин кюре?
– Я думаю, что они питают ко мне известное уважение, – сказал нищий не без гордости, – и что они не только сделают все, что я им прикажу, но и последуют за мной всюду.
– И вы можете поручиться мне за пятьдесят человек, ничем не занятых, горячих и с такими мощными глотками, что когда они начнут орать: «Долой Мазарини!», стены Пале-Рояля падут, как пали некогда стены Иерихона?
– Я думаю, – сказал нищий, – что мне можно поручить дело потруднее и посерьезнее этого.
– А, – произнес Гонди, – значит, вы беретесь устроить за одну ночь десяток баррикад?
– Я берусь устроить пятьдесят и защищать их, если нужно будет.
– Черт возьми! – воскликнул Гонди. – Вы говорите с уверенностью, которая меня радует, и так как господин кюре мне ручается за вас…
– Да, ручаюсь, – подтвердил кюре.
– В этом мешке пятьсот пистолей золотом; распоряжайтесь ими по своему усмотрению, а мне скажите, где вас можно встретить сегодня в десять часов вечера.
– Для этого надо выбрать какой-нибудь возвышенный пункт, чтобы сигнал, данный с него, увидели бы во всех кварталах Парижа.
– Хотите, я предупрежу викария церкви Святого Иакова? Он проведет вас в одну из комнат башни, – предложил кюре.
– Отлично, – сказал нищий.
– Итак, – произнес коадъютор, – сегодня в десять часов вечера, и, если я останусь вами доволен, вы получите второй мешок с пятьюстами пистолей.
Глаза нищего засверкали от жадности, которую он постарался скрыть.
– Сегодня вечером, сударь, – отвечал он, – все будет готово.
Он отнес свой стул в церковь, поставил рядом с ним ведро, положил кропило, окропил себя святой водой из каменной чаши, словно не доверяя той, что была у него в ведре, и вышел из церкви.
Глава II
Башня Святого Иакова
До шести часов коадъютор побывал везде, где ему надо было, и возвратился в архиепископский дворец.
Ровно в шесть ему доложили о кюре прихода Сен-Мерри.
– Просите, – сказал коадъютор.
Вошел кюре в сопровождении Планше.
– Монсеньор, – сказал кюре, – вот тот, о ком я имел честь говорить вам.
Планше поклонился с видом человека, привыкшего бывать в хороших домах.
– Вы хотите послужить делу народа? – спросил его Гонди.
– О, конечно, – отвечал Планше, – я фрондер в душе. Монсеньор не знает, что я уже приговорен к повешению.
– За что?
– Я отбил у слуг Мазарини одного знатного господина, которого они везли обратно в Бастилию, где он просидел уже пять лет.
– Как его зовут?
– Монсеньор хорошо знает его: это граф Рошфор.
– Ах, в самом деле, – сказал коадъютор, – я слышал об этой истории. Мне говорили, что вы взбунтовали целый квартал.
– Да, почти что так, – самодовольно произнес Планше.
– Ваше занятие?
– Кондитер с улицы Менял.
– Объясните мне, как, при таком мирном занятии, у вас возникли такие воинственные наклонности?
– А почему вы, монсеньор, будучи духовным лицом, принимаете меня со шпагой на бедре и шпорами на сапогах?
– Недурной ответ, – произнес Гонди со смехом. – Но знаете ли, у меня, несмотря на мою рясу, всегда были воинственные наклонности.
– А я, монсеньор, прежде чем стать кондитером, прослужил три года сержантом в Пьемонтском полку, а прежде чем прослужить три года в Пьемонтском полку, был полтора года слугой у господина д’Артаньяна.
– У лейтенанта мушкетеров? – спросил Гонди.
– У него самого, монсеньор.
– Но говорят, он ярый мазаринист?
– Гм, – промычал Планше.
– Что вы хотите сказать?
– Ничего, монсеньор. Господин д’Артаньян состоит на службе, и его дело защищать Мазарини, который ему платит, а наше дело, дело горожан, нападать на Мазарини, который нас грабит.
– Вы сметливый малый, мой друг. Могу ли я на вас рассчитывать?
– Кажется, – отвечал Планше, – господин кюре уже поручился вам за меня.
– Это верно, но я предпочитаю, чтобы вы сами подтвердили это.
– Вы можете рассчитывать на меня, монсеньор, если только речь идет о том, чтобы произвести смуту в городе.
– Именно о том. Сколько человек можете вы набрать за ночь?
– Двести мушкетов и пятьсот алебард.
– Если в каждом квартале найдется человек, который сделает то же самое, завтра у нас будет настоящее войско.
